И. Грекова - Свежо предание
— Костя, не казни себя так, ты же не виноват.
— Виноват, во всем виноват. Я убийца.
— В чем же ты виноват?
— Вовлек его в эту работу. Он же хотел бросить… Он чувствовал… Я его уговорил продолжать…
— Может быть, это связано не с работой…
— А зачем они чертежи взяли?
И снова Костя бросался и стонал:
— Он ко мне подошел… Я его оттолкнул. Будь я проклят!
Поздно ночью Костя заснул и теперь спал, мучительно втягивая воздух и выдыхая его, а она лежала рядом и не могла спать. Что делать, как спасти его? Она ощущала себя слабой и маленькой, такой маленькой под темным потолком, по которому дрожа бегали пятна света…
Костя пошевелился, повернулся и во сне сказал: «Рора…»
Надя окаменела под одеялом. Значит, в горе ему нужна Рора. Так оно и есть. Я это знала. Я всегда знала, что он любил ее больше.
Она лежала на спине и плакала беззвучно, не шевелясь. Прохладные слезы скатывались по щекам и стекали в уши. Она лежала с ушами, полными слез, и представляла себе Рору — сильную, веселую, легкую, которой уже нет.
Юрка захныкал у себя в кровати. Надя встала и подошла. Нет, затих. Она постояла, держа руку над маленьким спящим лицом. Теплое дыхание чуть-чуть овевало руку. Кругом гремело, стучало, грозило, а Юрка дышал.
Внезапно Костя подскочил и сел.
— Костя, что ты?
Он схватил одежду и стал одеваться.
— Костя, куда ты?
Он молчал. Надя зажгла свет. Он глядел на нее безумными, расширенными глазами. В руке — носок.
— Что с тобой? Куда ты собрался?
— Надо идти.
— Куда идти? Ночь.
— К нему. Туда.
Он дрожал всем телом и тонко, отчетливо стучал зубами. Она налила воды. Он глотнул, залил простыню и огляделся, приходя в себя постепенно.
— Надюша, что это было? Я испугался.
— Успокойся, милый, ничего нет. Это ветер.
Он прижал голову к ее плечу:
— Я испугался.
— Ложись, дорогой, спи.
Они легли. Костя постепенно затихал в ее руках. Она держала его осторожно, как Юрку.
Часть пятая
Сколько уже раз Константин Левин выходил из дому в поисках работы и сколько раз возвращался ни с чем? Трудно сосчитать. Ему теперь казалось, что он всегда только это и делал. Вот и сегодня он собрался идти еще раз, еще по одному адресу.
Маленький Юрка — по кличке «полтора петуха» — возился на ковре с кубиками. Увидев, что отец переодевается, он подошел и поднял серьезные серые глаза:
— Папа, у тебя штаны сухие?
Левин еле усмехнулся:
— Сухие.
«Зачем же тогда переодеваться?» — недоумевали серые глаза. Это было сложновато сказать. Левин задал контрольный вопрос:
— Сколько в тебе петухов?
— Полтола.
С какой трогательной честностью малыш ставил «л» вместо «р». Без ужимок, без попытки фальсифицировать трудное рокотание. Не могу — и все. Мальчик был тоненький, прямоногий, очень кудрявый, с умным и грустным лицом.
Прозвище «полтора петуха» Юрка получил на даче. Он кормил петуха, своего любимца, и светлые кудряшки, насквозь пронизанные солнцем, были на ладонь только выше яркого петушиного гребня. А петух был крупный, белый, важный, большой ругатель… Страшно, наверно, стоять рядом с таким зверем… Дачу сняли на дедушкины деньги.
— Ты на лаботу? — спросил Юрка.
— На лаботу.
«Полтора петуха» поглядел укоризненно. Большой, а зачем кривляешься?
— Надо говорить «на лаботу», — строго поправил он.
— На работу, — устыдившись, сказал Левин, а сам подумал: «Если бы так!»
— А почему петух на задних ногах ходит? — спросил Юрка.
— Не знаю, милый.
— Уже уходишь?
— Да. Прощай, полторашка. — Он поцеловал теплую макушку с крутыми кудрями. Чем только, невообразимо трогательным, пахнет вот такая ребячья голова? Сеном? Курицей? — Будь умный, не шали. Тетя Оля за тобой присмотрит.
Юрка выскочил в коридор и закричал:
— Тетя Оля! А тетя Оля! Почему ты за мной не смотлишь?
— Милый мой, сокровище мое! — сказала Ольга Федоровна, открывая дверь.
Левин вышел, еще раз перечел адрес. Где-то у черта на куличках. На этот раз — школа.
«Я могу преподавать математику, физику, химию, — мысленно репетировал он свою речь. — Я всегда стремился к педагогической работе»… Нет, почему «стремился»? Скажу: «Я всегда любил преподавать»… Плохо. Сразу будет видно, что ничего не любил и ни к чему не стремился, а просто рвется к работе, теперь уже к любой… Пошел бы грузчиком, чернорабочим — если б не рука…
Почти два года — без работы. С тех самых пор, когда пришлось уйти из института. «Уволен по собственному желанию», — стояло в трудовой книжке. И из партии не исключили: Илья Устинович «свел на строгача». Что и говорить — легко отделался. А вот работы найти не мог.
…Неужели только два года? А кажется, гораздо больше прошло с тех пор, как последний раз был в институте. Ходил по отделам с «бегунком» — библиотека, мастерская, спортзал, касса взаимопомощи… Труднее всего было зайти в свою, бывшую свою, лабораторию.
Заведующий пожал ему руку и пожелал удачи. «Жаль, что вы нас покидаете». Врал. Ничего ему не было жаль. Рад небось был до смерти, что уходит возможный источник осложнений. Кто его осудит?
У каждого свои заботы, семья. Никто не хочет стать под удар. Вот кто правда горевал, так это Володя. Он все повторял: «Константин Исаакович! Возьмите меня к себе, где будете работать! Возьмете? Только не забудьте, Константин Исаакович!» Он и не забыл.
Каким это казалось тогда простым — найти работу!
На шкафу, на самом верху, лежала Пантелеевна — забытая, в пыли, и цветные проводочки вывалились наружу, как внутренности убитого животного…
— Вы ее возьмете? — спросил Володя.
— Нет, Володя, не возьму. Бери себе, разберешь на детали.
Последнее, на что он обратил внимание, — два кружка на зеленой бумаге стола. Еще и бумагу сменить не успели. Два кругозора — побольше и поменьше. Он взял резинку и стер оба кружка.
А дальше — поиски работы. Сначала он думал, что найдет ее легко, что будет из чего выбирать. Ученая степень, стаж… Болван несчастный! Найти работу! Это было как игра в кошки-мышки. Невидимые руки мгновенно опускались, наглухо запирали вход.
А главное, все как по ритуалу, всегда одинаково. Сначала его принимали с распростертыми объятиями:
— Конечно! Нам такие люди очень нужны! Должность старшего научного вас устроит? Или вы хотите взять отдел?
Ему вручали анкету. Он ее заполнял, а когда приходил оформляться — разговор уже был другой.
— Видите ли, сейчас у нас нет свободных должностей для сотрудников вашей квалификации.
— Я согласен на низшую.
— Ну, что вы (смех). Зачем вам идти на низшую должность? В любом институте вас охотно возьмут на соответствующее место. Подождите, может быть, у нас откроется вакансия. Звоните.
Он звонил. Ему, уже менее церемонно, отвечали:
— Ничего нет.
И так — каждый раз. Менялись только оттенки. Иногда и до анкеты не доходило. Предусмотрительный работодатель сразу брал быка за рога:
— Товарищ Левин? Очень приятно. Ваше имя-отчество?
И на этом все кончалось.
Иной раз Костя отвечал с поганым смешком, за который сам себя ненавидел:
— Константин Левин. Знаете, как у Толстого.
— Хи-хи-хи, — хихикал работодатель. — А как по батюшке?
Тут уже некуда было податься.
— Исаакович.
Лицо становилось грустным.
— Да, товарищ Левин… Константин Исаакович… Понаведайтесь на днях. Твердо обещать вам ничего не могу, но, может быть…
Левин уже перестал «наведываться». После разговора об отчестве ему обычно даже на звонки не отвечали, вешали трубку.
И так — почти два года…
Нет, они не бедствовали. Надя работала, правда, не на постоянном месте, но кое-что зарабатывала. Время от времени помогал дедушка. Другие тоже предлагали денег, но он у них не брал.
Однажды, когда было совсем туго, продали скрипку Генриха Федоровича. Жили на эти деньги месяцев шесть. Скрипка оказалась старинная: Амати. А вдруг Генрих Федорович вернется и потребует скрипку? Левин иногда видел это во сне и просыпался в холодном поту.
Он и сам иногда подрабатывал: помогал фотографу-частнику печатать снимки каких-то девиц на пляже. Раза два достал переводы с немецкого. Нет, грех сказать, они не голодали. Чувство, которое его грызло, было хуже голода, чувство выкинутости. Не нужен.
Все чаще ему становилось страшно. Он и сам бы не мог сказать, чего боялся. Всего. Какое-то равновесие нарушилось между ним и жизнью. Зимой он боялся мороза: а вдруг нечем будет топить? Отказывался есть: а вдруг на завтра не хватит? Потом это проходило, и он ел.
— Уедем отсюда, — иногда говорила Надя.
— Нет. Здесь я родился, здесь работал, здесь и найду работу, а если нет, то умру. Не все могут жить милостыней, как ты. Не беспокойся, я долго не буду у тебя на шее.
