Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио
– И не маячь без дела, отсидись пока где-нибудь там же, при вокзале, не забывай, что без документов. Заметут – с самого тебя спрос будет, это сечёшь, парень? Выручать не побегу, так и знай. Да и сам ты меня не отыщешь, хоть обосрись, это тоже имей в виду.
В этот момент прозвенел трамвай, и звук его раскатистой металлической трели отдался в моей печени больным и сладким эхом. Я был дома, я был живой, и я был на свободе.
Полковник встал, кивнул мне на прощанье и зашагал по дорожке сквера. У меня же на тот день оставались несделанными ещё четыре дела. Пошамать чего-нибудь на полковничьи рубли, на его же деньги купить в хозтоварах молоток, навестить квартиру на Фонтанке, чтобы понять, что там и как, и найти себе переночевать. Полина Андреевна оставалась делом пятым и покамест несрочным. Лишь бы она была жива и здорова, спасительница. Она для моей драгоценной короны и есть самое надёжное из всех укрытие.
Начал с хозтоваров и молотка и сделал это дело довольно быстро. Сунул молоток за пазуху, головой вниз, и здесь же, неподалёку, купил три жареных пирожка с капустой, горячих ещё. Съел, давясь, спеша, озираясь и суетясь, прямо на ногах, по лагерной привычке, словно боялся, что отнимут или убьют. Но не отнял никто и не убил, молча народ мимо проходил, каждый по своему мирному делу, внимания никакого не обращал, как будто не хавка была у меня в руках, а затвердевшее от северного мороза железное кайло.
Я утёр рот бумажным обрывком и двинулся пешком в сторону Фонтанки, любуясь моим Ленинградом: ну никак не мог насмотреться, насытить свой голодный глаз, надышаться невским воздухом, наслушаться трамвайных гудков, птичьего гомона в проснувшемся от звуков мирной жизни Летнем саду, наулыбаться встречным прохожим, нарадоваться июньскому солнцу и молодой, набравшей полную силу городской зелени.
Саму квартиру решил навестить ближе к вечеру. Подумал, позвоню в дверь, скажу чего-нибудь такое, что, мол, жил здесь когда-то, что воевал и что в городе сейчас проездом, и спрошу, не осталось ли чего-нибудь от наших с папой вещей: книги, может, или блокноты старые, либо фотографии, если по случайности не выбросили. Потом спрошу про стремянку, если найдётся, скажу, память сокрыта семейная, в одном высоком месте, вы уж извините такую нашу слабость, папа покойный просил не забыть про неё – и всё с улыбкой, с улыбкой, чтобы вызвать доверие у людей этих и сочувствие к сентиментальному пришельцу. Как-то так.
Однако это был наилучший сценарий из возможных. Наихудшим оставался вариант разбоя, при помощи того же молотка. Главное было успеть отколоть резной завиток и убежать с ним вон. Но только нужна стремянка, обязательно, не со своей же идти, вы ж понимаете. Хотя по этому поводу я и не дёргался, в общем, – ну у кого, скажите, из наших коренных питерских не найдётся стремянки при наших потолках. Только у подвальных. Но у нас-то четвёртый этаж, самое оно.
Короче говоря, муть одна получалась, но и по-нормальному что-либо планировать было совершенно невозможно в этом моём положении, это же абсолютно ясно любому, оказавшемуся на моём месте. Просто на удачу шёл, на фарт. Хотя и обратно к себе, туда, на север, – ох как не хотелось.
А не пустят если новые жильцы? Скажут, кто такой, ничего не знаем и никого: жил – не жил, до лампочки, иди своей дорогой, или милицию вызовем сейчас. И чего тогда – молотком в лоб? Мокруху месить? А если там народу вагон, коммуналка, как у Полины Андреевны? Всем тогда в лоб? И в бега до конца жизни, к тому же пустым ещё? Или залечь и не кукарекать, до того же самого конца? Полный бред.
Молоток тот самый мне всё-таки пригодился. Правда, всё с самого начала пошло не по одному из мысленно выстраданных мной вариантов исполнения отчаянного замысла, допускавшего даже полноценный криминал.
Я позвонил в свою бывшую дверь, когда на улице уже нормально стемнело. Рядом с дверью не было никакой таблички с фамилиями и количеством звонков, и это меня обнадёжило. По крайней мере, число предстоящих жертв и просто пораненных человеческих единиц уже на этом этапе сводилось к минимуму.
Услышал, как кто-то лёгкими шлепками пробежал по коридору, поковырялся с замками, и дверь распахнулась. С той стороны на меня смотрели маленькие карие глазёнки, девчачьи, вопросительно и с любопытством.
– Можно? – спросил я и на всякий случай заступил за порог, чтобы сразу сделать то, за чем пришёл, уже неотвратимым.
– А вы кто? – вместо ответа спросила девочка. – Вы не папа?
Ей было лет восемь, не больше, у неё было лиловое платьице в мелкий цветочек, домашние тапки не по размеру и нечёсаная русая голова. Квартира была уже не нашей, совсем не похожей на папину и мою. Сделанный в ней чужими людьми ремонт, наверное, был сам по себе вполне приличный, но менял облик жилья до неузнаваемости. В прихожей помещался массивный гардероб, он же открытой своей частью служил вешалкой.
Приоткрылась ближайшая от коридора дверь, оттуда высунулась голова с похожим чем-то на лисье лицом молодой, явно раздражённой чем-то девушки. Она мельком окинула меня взглядом и крикнула в глубину квартиры:
– Это к тебе, ты слышишь там, эй?! – и ещё раз крикнула, тоже на довольно-таки повышенных тонах, но на этот раз раздражение это было адресовано девочке. – А ты марш к себе, слышишь?
Девочка послушно кивнула, повернулась и потопала обратно, шлёпая тапками. В это время в прихожую уже шёл тот, кого негостеприимная девушка позвала первым. Он ещё не успел пересечь нашу большую квартиру с её протяжённым коридором, пройти его весь, до входной двери, чтобы посмотреть на того, кто позвонил в его жильё, и открыть от удивления рот. Потому что я сразу его узнал – по первому повороту головы и по знакомому прищуру, обращённому в сторону прихожей, несмотря на то что мужчина этот был в домашней одежде. На нём были свободные, широкие по всей высоте летние штаны из лёгкой холщовки и такая же мирная на вид домашняя рубаха навыпуск. В одной руке он держал газету, в другой была пропущенная между пальцев дужка болтающихся очков. Для полного завершения полотна, чтобы стало уже совсем живописно, не хватало лишь широкополой соломенной шляпы и пышных усов картинного Тараса Бульбы.
Это был полковник МВД Маркелов, собственной домашней персоной. Он надел очки и уставился на меня. С его стороны пауза была не меньшей, чем с моей.
– Вы? – произнёс я. – Григорий Емельяныч, это вы, что ли?
– Как ты меня нашёл? – сухо спросил он, быстро придя в себя. И не дожидаясь моего ответа, резко кивнул: – Идите за мной, Лунио.
Мы прошли в бывший папин кабинет, Маркелов молча указал на кресло и прикрыл за нами дверь. Сел и сам.
– А теперь говори. Как ты здесь оказался? Зачем меня искал? Ты что, выслеживал?
Я пожал плечами, всё ещё продолжая переваривать в голове эту странную ситуацию. Сказал:
– Я никого не искал, Григорий Емельяныч, уверяю вас. Я просто пришёл к себе домой. То есть, я хотел сказать, просто решил навестить место моей прошлой жизни, узнать у новых жильцов, не осталось ли каких-нибудь у них вещей наших семейных, типа книжек, может, или фотографий. Вот и всё. – Я снова недоумённо пожал плечами. – А тут вы. Я и не знал про это, на самом деле не думал, что так получится, – и уставился на него. – А вы как сюда попали сами, Григорий Емельяныч, вы теперь тут что, постоянно живёте, как я понял?
Он помолчал.
– Значит, книжки ищешь, говоришь. Фотографии. А я тебе чего сказал, Лунио, я тебе не говорил разве, чтобы не высовывался, чтобы залёг до завтра и сидел себе тихо тюремной мышью? Не приказывал?
– Да вы бы меня завтра из города отправили куда подальше и на этом всё, – с обидой в голосе выговорил я. – И как бы я тогда пришёл после?
– И отправил бы, – согласился Маркелов, – и ещё отправлю куда следует чтобы глаза мне тут больше не мозолил. Ты что не понимаешь, что и так на волоске висишь с этой твоей фамилией новой идиотской? Что вынул я тебя на свободу, сам рискуя, жопу свою подставляя под удар и звание своё. Не сечёшь это, парень?
Я решил, что хватит и надо соглашаться. Знал, что дальнейшее обустройство начала моей новой жизни всё ещё безоговорочно зависит от него. Сам же лихорадочно уже обдумывал, что же теперь будет с маминым кольцом в этой идиотской, как и моя фамилия, ситуации. Зря, выходит, только молоток покупал. И я переменил тему на более приземлённую. И спросил:
– Так ничего не осталось у вас нашего, Григорий Емельчьяныч? Коль уж я всё равно пришёл.
Он, видно, тоже решил не усугублять и ответил:
– Есть кой-чего, там, в кладовке прибрано. Сейчас принесу, сиди, жди. – И вышел. Я осмотрелся. Письменный стол в кабинете был наш, папин. Всё остальное уже было чужим, незнакомым. От всего несло казёнщиной, неуютом и какой-то посторонней тяжестью. Над столом в витой латунной рамке висела небольшая фотография. На ней была изображена женщина лет под тридцать с девочкой лет десяти, лисёночком таким, остроморденькая, чем-то неуловимо напоминающая ту неприветливую девушку, мелькнувшую лицом в двери у прихожей. Они, сцепившись в обнимку, сидели в прибойной пене, смеясь и защищая лица от брызг. Снизу надпись: «Мы с Юлькой, Алушта, 1939 год».
