Исабель Альенде - Инес души моей
Каталина его вымыла, и обнаружилось, что на нем была не засохшая кровь, а только грязь и глина; кроме нескольких царапин и ушибов, он был невредим. Лет парнишке было одиннадцать или двенадцать, он был худой, с торчащими ребрами, но сильный; на голове у него была копна черных волос, жестких от грязи. Он был почти наг. Когда мы попытались снять с него амулет, висевший у него на шее на кожаном шнурке, он искусал нам руки. Скоро я забыла о мальчишке, потому что была погружена в заботы по обустройству города, но через два дня Каталина напомнила мне об индейце. Она сказала, что мальчик ни на шаг не двинулся со двора, где мы его оставили, и ничего не ел.
— Куда девать его, мамитай?
— Пусть возвращается к своим, это будет самое лучшее.
Я пошла проведать парнишку. Он сидел во дворе неподвижно, будто вырезанный из дерева; его черные глаза неотрывно глядели на горы. Одеяло, которое мы дали ему, он откинул подальше, будто ему нравился холод и зимняя морось. Я знаками объяснила мальчику, что он может идти, но он даже не шелохнулся.
— Уходить не хочет, да. Оставаться хочет, не иначе, — вздохнула Каталина.
— Что ж, пусть остается.
— А присматривать за дикарем кто будет, а, сеньорай? Воры и лентяи эти мапуче.
— Это же всего лишь дитя, Каталина. И он скоро уйдет, ведь здесь ему нечего делать.
Я предложила мальчику кукурузную лепешку, но он не взял ее. Когда же я дала ему выдолбленную тыкву с водой, он схватил ее обеими руками и стал пить звучными глотками, как волк. Вопреки моим предположениям он остался у нас. Мы одели его в пончо и мужские штаны, подвязав их к талии, пока одежда по размеру не была сшита, постригли волосы и выбрали вшей. Уже на следующий день он стал есть с огромным аппетитом, скоро перестал сидеть на дворе и начал бродить по дому, а потом и по городу, как неприкаянная душа. Люди его интересовали гораздо меньше, чем животные, и последние отвечали ему взаимностью. Лошади ели у него с рук, и даже злые собаки, наученные бросаться на индейцев, завидев его, виляли хвостом. Поначалу его отовсюду гнали: никто не хотел видеть этого странного маленького индейца у себя дома, даже добрый капеллан, который так рьяно проповедовал мне о долге христианина. Но потом все привыкли к его присутствию, и парнишка снова стал невидимым: всегда тихий и внимательный, он беспрепятственно входил в дома и выходил из них. Служанки-индианки угощали его сладостями, и даже Каталина в конце концов приняла его, хоть и неохотно.
К этому времени вернулся Педро, усталый и измученный долгой верховой дорогой, но очень довольный, потому что привез с собой первые образцы намытого в реке золота, до вольно большие зернышки. Прежде чем собрать совет капитанов, он обнял меня за талию и повлек в постель. «Правда же, Инес, ты — душа моя», — прошептал он, целуя меня. Он пах лошадьми и потом и никогда еще не казался мне таким красивым, таким сильным, таким моим. Он сказал, что скучал по мне; что ему с каждым разом все труднее покидать меня, пусть даже на несколько дней; что когда меня нет рядом, ему снятся дурные сны, видятся грозные предостережения и просыпается страх потерять меня навсегда. Я раздела его, как ребенка, обтерла влажным полотенцем, поцеловала каждый шрам на его теле — от большой раны на бедре и сотен отметин, оставленных на нем войной, до маленькой звездочки на виске, оставшейся после какого-то падения в юности. Мы занялись любовью с какой-то новой, неторопливой нежностью, как будто старик со старухой. Педро был так измотан неделями напряжения, что отдался мне с кротостью девственницы. Я сидела на нем верхом, двигаясь медленно, чтобы доставлять ему удовольствие понемногу, и при цвете свечи любовалась его благородным лицом, широким лбом, орлиным носом, женскими губами. Глаза у него были закрыты, а на губах играла безмятежная улыбка, он доверился мне и казался очень молодым и уязвимым, совсем не похожим на того воинственного и властного мужчину, который несколько недель назад выступил из города во главе отряда солдат. В какой-то момент той ночью мне почудился в углу комнаты силуэт маленького мапуче, но, наверное, это была лишь игра теней.
На следующий день, возвратившись с заседания городского совета, Педро спросил меня, кто этот маленький индеец. Я объяснила ему, что мне его навязал капеллан и что мальчишка, как мы предполагаем, сирота. Педро позвал индейца, осмотрел его с ног до головы и остался очень доволен. Наверное, паренек напомнил Педро, каким он сам был в таком возрасте — таким же подвижным и горделивым. Поняв, что мальчишка не говорит по-испански, он велел послать за толмачом.
— Скажи ему, что он может остаться у нас, только если примет христианство. Его будут звать Фелипе. Мне нравится это имя. Если бы у меня был сын, я бы назвал его именно так. Договорились? — объявил Вальдивия толмачу.
Мальчик кивнул. Педро добавил, что если обнаружится, что мальчишка что-нибудь украл, то его тут же отстегают кнутом и выгонят из города; и что он может считать себя счастливчиком, потому что другому отрубили бы за это правую руку Понятно? Мальчик снова кивнул, не произнося ни слова, а на лице его читалась скорее ирония, чем страх. Я попросила толмача, чтобы он предложил парнишке такой уговор: если он будет учить меня своему языку, я буду учить его испанскому. Но это предложение Фелипе совершенно не заинтересовало. Тогда Педро выдумал обмен получше: если мальчик будет учить меня мапудунгу, ему позволят ухаживать за лошадьми. Лицо паренька тут же осветилось радостью, и с этого момента он проникся восхищением к Педро и стал называть его тайтой, то есть тятей. Ко мне он обращался формально, «чиньура», что должно было означать «сеньора», я полагаю. Так мы и порешили. Фелипе оказался хорошим учителем, а я — способной ученицей. Вот так, благодаря ему, я стала единственной уинкой, способной понимать мапуче без толмача, но, чтобы научиться этому, мне потребовался почти год. Я сказала «понимать мапуче», но это большое преувеличение: мы никогда не поймем друг друга, в нас скопилось слишком много взаимной злобы.
Еще не кончилась зима, когда в город бешеным галопом прискакали двое солдат из тех, что Педро оставил в Марга-Марга. Их лошади были на последнем издыхании, а сами всадники были измождены, изранены и мокры от крови и дождя; они прибыли сообщить нам известие, что на золотом прииске индейцы Мичималонко подняли восстание и убили множество янакон, негров и почти всех испанских солдат — только им двоим удалось уйти оттуда живыми. От добытого золота не осталось ни крупицы. На берегу бухты Конкон мапуче тоже поубивали наших людей; их разрубленные на куски тела валялись на песке, а от строившегося корабля осталась лишь куча обгорелых поленьев. Всего мы потеряли двадцать три солдата и бессчетное число янакон.
— Проклятый Мичималонко, гнусный индеишка! Попадись мне только, я тебя на кол посажу! — в бешенстве рычал Педро де Вальдивия.
Не успели мы осознать весь ужас этого известия, как приехали Вильягра и Агирре с подтверждением того, о чем шпионы Сесилии начали предупреждать несколькими неделями раньше: к долине стягиваются тысячи индейцев. Мужчины с оружием и в боевой раскраске небольшими группами двигались в направлении Сантьяго. Прикрытием им служили леса, горы, земля и даже облака. Педро, как всегда, решил, что лучшая защита — это нападение. Он выбрал сорок проверенных солдат и на рассвете следующего с ними дня спешно отправился в сторону Марга-Марга и Конкона проучить тамошних бунтарей.
Мы остались в Сантьяго, чувствуя себя совершенно беззащитными. Слова Франсиско де Агирре как нельзя лучше определяли наше положение: мы были у черта на куличках и со всех сторон окружены голыми дикарями. Мы остались без золота и без корабля. Это была полная катастрофа. Капеллан Гонсалес де Мармолехо собрал нас всех на мессу и произнес пламенную речь о вере и смелости, но и это не помогло поднять дух испуганных жителей города.
Санчо де ла Ос воспользовался обрушившимися на нас несчастьями, чтобы во всех бедах обвинить Вальдивию, и таким образом увеличил число своих сторонников до пяти человек. Среди них был несчастный Чинчилья, один из тех двадцати солдат, которые присоединились к нашей экспедиции в Копиапо. Мне никогда не нравился этот человек, потому что он был трус и притворщик, но я не могла себе и представить, что он к тому же глуп как пробка. Его идея — убить Вальдивию — не отличалась новизной, только на этот раз у заговорщиков не было даже пяти одинаковых кинжалов: они хранились на дне одного из моих тюков. Чинчилья был так уверен в гениальности своего плана, что, пропустив несколько стаканов спиртного, вырядился шутом в костюм с колокольчиками и бубенцами и пошел выделывать коленца на площади, пытаясь передразнивать губернатора. Конечно, Хуан Гомес его тут же арестовал и едва показал ему пыточные зажимы и объяснил, на какие части тела он их ему поставит, как Чинчилья обмочился от страха и донес на своих сообщников.
