Juan Bas - Таверна трех обезьян (пер. Е.Антропова)
– Ставлю бар. Вот бумаги. Он свободен от закладных и прочих обязательств. Взамен я хочу, чтобы ты поставил известную тебе вещь…
Лупас повернул голову в сторону жены с выражением, ему не свойственным: это было лицо ребенка, испуганного и обрадованного одновременно. Трини посмотрела на него с бесконечной нежностью и погладила по колючей, плохо выбритой щеке. Впервые я наблюдал открытое проявление чувства между ними.
– Ну… ты же знаешь, я не могу ставить на это, – промямлил Дерьмолап. – Такое невозможно.
Он снял выцветший пиджак: огромные пятна пота расплывались под мышками. Присутствие пистолета за поясом стало еще более очевидным.
Трини выложила бумаги на середину стола, прямо на груду денег.
– А почему нет? Будет довольно, если ты положишь на стол ключ от сейфа. Если я выиграю, я сама его найду.
Страж порядка выпил еще и вспотел сильнее: бесчисленные капельки дрожали на пухлом втором подбородке. Он поколебался еще несколько мгновений, отрицательно качая башкой и сам того не сознавая.
– Ладно. В конце-то концов не все ли равно. Я тебя обыграю, лиса. Мне всегда хотелось иметь бар с девочками и уйти со службы.
Дерьмолап полностью распустил галстук и расстегнул воротник мятой рубахи. Одним рывком он выдернул серебряную цепочку, на которой висел ключ, вернее, ключик немногим больше того, каким обычно отпирают почтовые ящики.
– Вот он, золотой ключик. А теперь – смотри и плачь.
Он выложил на скатерть короля и туза, припечатав карты кулаком, и вдохнул полной грудью.
Сеньора Трини холодно дала упасть двум тузам…
Все случилось очень быстро. Дерьмолап смотрел изумленно, не сразу уразумев во хмелю достоинство карт и тот факт, что он проиграл. Он вскочил на ноги, опрокинув стул и с трудом вытащил из-под разбухшего ремня короткоствольный револьвер. Он наставил оружие на Трини, намереваясь ее застрелить, но как всегда дал волю длинному языку.
– Мне насрать, мать твою! Я никогда тебе это не отдам!
Трини, помертвев, встала и замерла на месте, я тоже выпрямился и плотно прижался спиной к ближайшей стене.
Дерьмолап взвел курок и прицелился в голову женщины. Лупас схватил несданную часть колоды и с поразительной меткостью швырнул полицейскому в лицо. Воспользовавшись его секундным замешательством, Лупас успел заслонить своим телом жену и выхватить сзади автоматический «стар». Дерьмолап выстрелил дважды, Лупас уронил пистолет и упал на пол, смертельно раненный двумя пулями – в живот и в грудь.
То, что произошло дальше, даже теперь, много лет спустя, кажется мне галлюцинацией, порождением опиумного бреда.
Дерьмолап схватился за голову, бросил револьвер на стол и осел на стул. Трини кинулась к мужу; она приглушенно всхлипывала.
В кладовую вбежали четыре девушки из бара, которые замерли от ужаса при виде кровавой сцены. За ними следом спешил Рафойс, унылый торговец, вдребезги пьяный к этому времени, и еще два клиента, которые, разобравшись, чем тут пахнет, пустились наутек.
Дерьмолап кричал срывающимся голосом, чтобы кто-нибудь позвал его сослуживцев, он хотел сдаться. Повторив это несколько раз, он допил остатки коньяка и закрыл лицо руками. Он застыл неподвижно, словно статуя.
Я приблизился к Трини и Лупасу. Она гладила его по жидким волосам. Я сказал, что иду вызывать «скорую». Лупас поднял одну руку и попросил жену никуда не звонить, он знал, что ничего уже не поделаешь, и желал умереть спокойно. На его лицо вернулось мечтательное детское выражение, он посмотрел на Трини и взмолился:
– Я хочу испытать это в последний раз, здесь, перед этими козлами. Хочу умереть так, ты знаешь… Пожалуйста, любовь моя.
Сеньора Трини запретила нам кого-либо вызывать, пока она сама не скажет. И попросила всех нас встать вместе вокруг них и не уходить, что бы мы ни увидели.
Дерьмолап продолжал сидеть в оцепенении в прежней позе, закрыв лицо и безучастный ко всему. И монотонно причитал нараспев:
– Зачем я это сделал? Боже мой! Зачем я это сделал?
Моя подруга устроилась на коленях перед Лупасом, распустила на нем ремень и расстегнула ширинку. Привычным движением она извлекла из складок одежды огромный член, длинный и толстый даже в вялом состоянии. Лупас откинул голову и постарался расслабиться, несмотря на острую боль, которую, должно быть, причиняло ему ранение в живот. Трини распорядилась принести диванную подушку, чтобы уложить его поудобнее, поцеловала в синюшные губы и немедленно заглотила так глубоко, как только могла, огромный член. Несмотря на то, что Лупас умирал, ее умелый рот одержал верх над смертью, вызвав бурную эрекцию. Потаскушки переглянулись в смятении, Рафойс ничего не понимал, а я был заворожен.
Сеньора Трини поднялась на ноги, вздернула юбку до самых бедер, спустила изящные черные трусики и сняла их осторожно, стараясь не запутаться каблуками. Она уселась верхом на умирающего, поцеловала его в последний раз и сказала:
– Этого тебе не зачеркнуть. Прощай, Сантьяго. Наслаждайся, любимый… Ты всегда был единственным.
Сквозь мучительный кашель проступила гримаса, которая должна была означать улыбку. Она сняла с него очки: это, вероятно, относилось к числу профессиональных хитростей Лупаса в годы расцвета – без очков, ослепленный неярким светом, он вслепую работал перед невидимой публикой, кожей чувствуя ее возбуждающее присутствие. Трини направила в себя его необъятный ствол и опустилась на него сверху со сладкой неспешностью, глубоко и с любовью.
Казалось, эта миниатюрная женщина насаживала себя на здоровенный кол. Она повыше подняла юбку, чтобы мы убедились воочию – и это, верно, являлось частью ритуала – что совокупление было полным: опускаясь, она поглощала член целиком, пока не садилась на его мошонку, и затем поднималась до тех пор, пока не показывалось не менее двадцати сантиметров – большая часть налитой плоти.
Лупас умер в соитии с предсмертным хрипом: не знаю, то ли неземное блаженство оргазма, то ли видение Парки унесло его прочь. Трини поняла это и зарыдала в голос, и задвигалась в бешеном ритме, как безумная, пока не кончила в неистовых судорогах и замерла, распластавшись на теле своего возлюбленного, нежа в себе его плоть…
Не меняя положения, она срывающимся голосом попросила оставить их одних. И еще она хотела поговорить с оцепеневшим убийцей, который не шевельнулся ни разу, равнодушный даже к зрелищу, какое не часто увидишь. Мне почудилось, что назревают события еще более ужасные, но я не отважился противоречить ее желаниям.
Я как раз звонил в полицию, чтобы сообщить о трупе в «Плэйерс», когда снова услышал выстрел. Я помчался в кладовую, но, увы, уже не смог помешать, а только успел увидеть, как сеньора Трини, сидя на полу и крепко сжимая в левой руке громадный половой член, выстрелила себе в сердце из пистолета Лупаса.
Она еще дышала, когда я приподнял ее голову.
– Я не решилась выстрелить в голову, ты же знаешь, мне небезразлично, как я выгляжу… Тебе, наверное, не понять, но я не могу жить дальше, когда его уже нет…
Она умерла в моих объятиях. Я прижимал к груди ее прелестную головку и плакал навзрыд так отчаянно, как не плакал больше никогда – до недавней кончины моей матушки. Баюкая мертвое тело, сквозь пелену слез я увидел, кому достался первый выстрел, который я услышал в баре: помощник инспектора Лукас Бомбин, он же Дерьмолап, заливал своей кровью игорный стол; его голова покоилась на сукне меж распростертых рук, а рядом лежали револьвер и два зловещих фулл-хауса.
Прежде, чем убить себя, Трини казнила его: пуля из пистолета «стар» пробила затылок и вышла сквозь широкий лоб.
Теперь, спустя пятнадцать лет, приближаясь к концу своего повествования, я снова, словно наяву, переживаю ту ночь покера и смерти, ибо видение это преследовало меня всегда и останется со мною до конца.
Удивительная, вызывающая и прекрасная история любви тех двоих, кто жил, балансируя на острие ножа: Сантьяго Лупаса и Трини Амфибии…
Еще мне на память постоянно приходят слова, сказанные Трини, когда она поцеловала своего умирающего мужа: «Этого тебе не зачеркнуть…» В точности так Джин Артур (Бедовая Джейн) обратилась к телу Гарри Купера (Дикий Билл Хикок). Знаменитый стрелок тоже получил пулю во время игры в покер. Она еще всегда вытирала рукой губы после его поцелуев в фильме Сесила Бланта Де Милля. Далеко не сразу я задумался о совпадении сказанных слов и их сути: мне никогда не узнать, было ли то совпадение случайным.
В ту трагическую ночь в «Плэйерс» я ухитрился до прихода полиции стащить заветный ключик от ценного клада. Мною руководило скорее любопытство, чем алчность, и я ничем не рисковал: все три человека, кто знал о его существовании, были мертвы.
Я прожил в Барселоне еще шесть месяцев, до конца 1984 года. Излишества ночной жизни несовместимы с какой-либо плодотворной трудовой деятельностью и дисциплиной, так что нищета вынудила меня вернуться в Бильбао.
