Juan Bas - Таверна трех обезьян (пер. Е.Антропова)
Правда, этот мелочный выпад в мой адрес взбеленил Трини, и она накинулась, полыхая негодованием, на своего престарелого жеребчика. Лупас стушевался перед ее вспышкой и пробурчал невнятные извинения. Трини решительно пересчитала оставшиеся деньги: сорок три тысячи. Уравняла тысячу, подняла на двадцать и дала мне еще двадцать, чтобы я не выбыл из игры, объявив мне, что если я возьму банк, то верну ей тотчас, а если это сделает он или она сама, то я ничего ей не должен.
Лупас запротестовал с предельной горячностью – между нами, довольно слабенькой – какую он осмеливался проявить в спорах с Трини. Я до сих пор не знаю, чем объяснялось столь смиренное поведение престарелого альфонса с прежней женой – уважением, страхом или иными причинами. Он заныл, что нельзя передавать друг другу деньги в течение сдачи, таковы, мол, правила. Он обратился за поддержкой к Пепу, который изучал потолок, воздерживаясь от участия в сваре. Трини велела ему угомониться и произнесла затем загадочную фразу, явившуюся прологом странных закладов, которые вскоре были поставлены на кон.
– Хватит хныкать и клади деньги, слюнтяй! Если бы ты соблюдал другие правила, более существенные, меня бы, черт возьми, не взяли тогда за горло, и ты хорошо знаешь из-за чего…
Лупас с убитым видом добавил без дальнейших возражений недостающие двадцать тысяч. И попросил открыть карты. Я показал стрит; он бросил свои пять карт картинкой вниз и придавил их руками – тройка не прошла. Зато Трини открыла фулл девяток и четверок: ей дьявольски повезло, но а я, я проигрался до нитки.
Она собирала свой выигрыш обеими руками, позванивая золотыми браслетами при каждом движении. И хохотала во все горло над Лупасом, который изо всех сил сжимал губы, как будто дал обет ни в коем случае не отвечать на провокацию.
Меня же она снова отругала за то, что я спустил все деньги, однако попросила дождаться конца игры, пообещав довезти домой на машине и пригласив поужинать перед сном. Мне почудилось, что тоном, каким Трини озвучивала приглашение, она намеревалась побольнее задеть Лупаса, возбудив в нем подозрение, будто мы с ней любовники. Она намекала на это не впервые, но всегда делала это весьма двусмысленно. Судя по горькому оскалу мужа, она своей цели достигла. И, конечно, было очень даже заметно, что такой расклад не оставлял Лупаса безучастным, совсем напротив. У меня закралось опасение, что меня используют как разменную фишку в игре, тайные законы которой мне неизвестны.
Далее Трини сказала, что вошла в азарт, и предложила уцелевшим партнерам поиграть еще немного. Чуть позднее, выполняя свое обещание (или угрозу?), в кладовую вернулся Дерьмолап с намертво зажатой в кулаке новой бутылкой, прихваченной в баре. Он был из тех толстокожих пьянчуг, кто напивается втихаря, и по их внешнему виду не особенно заметно, что они поглотили чуть ли не цистерну. Однако в тот предрассветный час, а было где-то между четырьмя и пятью утра, дружище Дерьмолап явно находился под парами: массивная туша сильно раскачивалась при каждом неверном шаге, и он с трудом ворочал языком.
Дерьмолап рухнул на стул, отфыркиваясь с облегчением, словно освободился от гнетущей тяжести. Он вытащил из кармана пиджака смятые купюры – где-то около пятидесяти тысяч песет – и попытался расправить их неуклюжими движениями. Сеньора Трини заставила его сходить в туалетную комнату и вымыться, если он хочет вернуться к игорному столу: суставы пальцев его правой руки были испачканы запекшейся кровью…
Поскольку я находился в положении безмолвного наблюдателя, Трини попросила меня сесть у нее за спиной, чтобы я мог видеть карты и быть ее талисманом. На мой взгляд, она придумала еще один способ вызвать ревность Лупаса, который, услышав ее приглашение, словно глотнул разреженного воздуха.
Немногословный старый пень в редких случаях обращался ко мне напрямую. Когда такая надобность возникала, он обходился безличными фразами. Кроме того, не стоит забывать, что Лупас в двух шагах ничего не видел. Не считая карт, которые он различал только уткнувшись в них носом, все прочее вокруг должно было казаться ему не более, чем ярким светом, слепившим слабые глаза, и темными враждебными силуэтами. Забирая банк, он каждый раз быстро подсчитывал в уме выигранную сумму и ощупывал каждую купюру.
Три первых круга на последнем этапе партии принесли барыш – правда, довольно скромный – Дерьмолапу, что его весьма воодушевило.
Самый большой убыток понес в тех же трех турах невозмутимый Пеп, который, получив по ушам несколько раз подряд, сказал, что уходит. Верный своим привычкам, он раскланялся со всеми с механической учтивостью и стремительно исчез, как будто за ним вдруг кто-то погнался. Возможно, он проиграл больше, чем мог себе позволить. Хотя с Красотулей никогда не бываешь уверен в подсчетах, нужно иметь очень хорошую память, чтобы запомнить все его выигрыши и проигрыши: немало времени у него уходило на перекладывание наличных денег, которые он то вынимал, то прятал обратно в карманы кошмарного кремового костюма.
Трини спросила, имеет ли смысл продолжать игру втроем, поскольку в такой поздний час больше никто уже не придет. Дерьмолап упорно настаивал на продолжении: он проиграл кучу денег и все еще хотел «взять этого слепца за яйца» и получить компенсацию за то, что тот надрал ему задницу раньше. Лупас промолчал, не реагируя на подначку. Учитывая, что за столом осталось всего трое, Дерьмолап попросил также выбросить из колоды младшие карты, чтобы повысить вероятность сильных рук. Договорились избавиться от мелочи ниже шестерок. Когда это проделали, Лупас положил в банк тысячу, велел остальным внести аналогичные ставки и сдал всем по две карты для смешанного варианта.
Три игрока, как и полагается, изучали свои карты с бесстрастными лицами. На следующем этапе Лупас вскрыл первую из общих карт: дама червей, на которую все поставили по тысяче. Тем временем Трини показала мне свои карты: пара тузов. При минимальном везении она выигрывала сдачу.
Лупас перевернул вторую: король пик; прорезался шанс составить масть. Дерьмолап со свойственной ему развязностью объявил, что короли его возбуждают, и поставил две тысячи: почти наверняка он имел на руках другого короля, и все. Очевидно, так же рассудил Лупас и не стал делать ставку при подобном раскладе, бросив карты под аккомпанемент обвинений в малодушии со стороны Дерьмолапа. Если на стол ляжет туз, Трини могла сильно огорчить стража порядка; она уравняла две тысячи.
Лупас показал третью карту: семерка, лопнули шансы на стрит. На семерку Дерьмолап поставил всего тысячу, Трини тоже.
Четвертая: туз! Трини под столом забарабанила по моей ноге длинными ногтями, покрытыми розовым лаком. Дерьмолап поставил пять тысяч; он был весь как на ладони и даже больше, у него прямо-таки на лбу горело: две пары – тузов и королей. Трини разнесет его в клочья своей тройкой. Как и подобало хорошему игроку, каким она являлась, она ничем не выдала своего преимущества и ограничилась тем, что уравняла пять тысяч.
Лупас открыл пятую карту: ни много ни мало еще один король! Дерьмолап не смог сдержать расплывающуюся на лице улыбку. Раунд обещал быть жарким. Я дал бы голову на отсечение, у служивого подобрался фулл королей и тузов; а Трини имела сильнейший фулл тузов и королей: ирония судьбы, но игра богата подобными сюрпризами. Единственный расклад, который мог бы побить ее руку – каре королей. Но если бы оно было у служивого, он не стал бы поднимать ставку при виде туза, который в таком случае не делал бы ему погоды.
Трини сидела совершенно неподвижно, словно маленькая пантера, изготовившаяся прыгнуть и разорвать яремную вену быка, который в этот момент пересчитывал наличные.
– Пятьдесят семь тысяч, дорогая хозяйка. Посмотрим, много ли у тебя пороха в пороховнице…
Сеньора Трини посмотрела на легавого с выражением сладким, почти блаженным.
– Вижу, ты уверен в себе, Бомбин. Но если так, может, прекратим забавы с наличными и поставим на что-нибудь другое, посерьезнее.
Дерьмолап неловко заерзал на стуле и почесал задницу; уверенная улыбка соскользнула с отекшего лица.
– А на что еще мы можем сыграть? У меня с собой денег больше нет. Сеньора Трини положила на стол пятьдесят семь тысяч, приговаривая, что это неважно. Она вручила мне две карты на хранение и попросила проследить, чтобы не случилось ничего непредвиденного, и вышла из кладовой, проворно зацокав каблучками.
Она исчезла всего на пару минут, и за это время никто не промолвил ни слова. Лупас по-прежнему хмурился. Он снял очки, чтобы протереть стекла, и я смог увидеть две затуманенные щелки – его больные глаза. Трини вернулась с документами в одной руке – бумаги были перевязаны безвкусной розовой лентой – и новой порцией коньяка для полиции в другой: она верно догадалась, что в ее отсутствие нервный Дерьмолап свой предыдущий бокал прикончил. Она развязала бант на ленте и показала документ: это был нотариальный акт, подтверждающий право собственности на «Плэйерс».
