Дональд Томас - Белый отель
Взгляд Лизы упал на сапожные инструменты, уложенные в деревянный ящик. Она вопросительно посмотрела на Любу, а та покраснела и опустила глаза. Лиза знала, что говорить что-либо бесполезно, она возьмет с собой инструменты мужа, хотя можно было поставить миллион против одного, что никогда Ване не удастся отыскать свою семью, даже если его когда-нибудь освободят. В то же время Лиза ощутила вину – ведь у нее почти ничего не осталось из вещей Виктора. Все было распродано, чтобы добыть пропитание. Но с другой стороны, все посылки и письма ей вернули, а это почти наверняка означало, что Виктор умер, в то время как муж ее подруги, насколько известно, еще оставался в живых. Он был арестован и осужден из-за того, что пожаловался заказчику – дескать, с каким дрянным материалом ему приходится работать.
Из других квартир, выходивших на задний двор, тоже доносились признаки жизни.
– Вам лучше идти, – сказала Люба.– Если повезет, народу будет еще немного.
Коля нетерпеливо пятился к двери, но Лиза мешкала в нерешительности. Хотя это и казалось наилучшим решением – выйти пораньше и занять места. Две седые женщины обнялись, и Люба прослезилась. Она была очень впечатлительна. Пока она вытирала глаза, Коля вынул из кармана старую колоду карт и показал ее Павлу – не забыл, мол. Потом мама вслед за ним спустилась по лестнице, они взяли чемодан и пакет и вышли на дорожку, выводившую на улицу. Уже рассвело, но было все еще сумрачно.
Оказавшись на улице, они были ошеломлены. Весь Подол пришел в движение. Они рассчитывали на безмятежную прогулку, но вместо этого пришлось проталкиваться вперед в огромной, медленно перемещавшейся толпе, запрудившей всю улицу. Это было похоже на ту толчею, в которую Лиза как-то раз попала возле стадиона. Но та толпа состояла главным образом из мужчин, и шли они налегке. Здесь же народ, медленно влачившийся вверх по Глубочице, на собственных спинах тащил свои дома: старые фанерные чемоданы, плетеные корзины, плотницкие ящики... И поскольку здоровые мужчины в большинстве своем были в армии, которая отступила, эта толпа состояла из инвалидов, калек, женщин и плачущих детей. Старые и немощные поднялись с кроватей и побрели. У некоторых старух на шеях, как огромные ожерелья, висели связки лука. Впереди Лизы и ее сына здоровенный парень нес на закорках древнюю старуху. Другие семьи – очевидно, вскладчину – наняли лошадей и телеги, чтобы перевезти своих стариков и скарб. На Подоле обитали только беднейшие из бедняков, но и у них вещей было больше, чем можно с собой унести. Толпа впереди была такой густой, что Лиза поняла – им очень повезет, если они найдут места для себя; о том, чтобы занять купе для Любы и ее детей, не могло быть и речи.
Чемодан был очень тяжелым – он оказался непосильным для Коли, когда он вежливо предложил ей на время поменяться ношами, – и она поначалу была рада, что порой случались долгие остановки, когда толпу впереди, казалось, намертво заклинивало. Можно было поставить чемодан на землю. Он был настолько лучше всех чемоданов вокруг, что она стала его стыдиться. Затем, во время одного из невольных привалов, случилось нечто ужасное: из какого-то двора вынырнула старуха в грязном платке, схватила чемодан и бросилась с ним обратно во двор. Крича на нее, Лиза и Коля протолкались к воротам, но из-за стены вышли двое крепких мужиков и преградили им путь. За спиной у них был целый штабель разного добра. Лиза умоляла, плакала, но те были непоколебимы. Толпа медленно продвигалась дальше, люди отводили глаза. Поблизости не было ни полиции, ни солдат, к которым Лиза могла бы обратиться за помощью. Она отвернулась от ворот, по лицу ее текли слезы. Коля робко вложил свою руку в ее, и толпа повлекла их за собой. Она перестала плакать и вытерла глаза, но при мысли о навсегда утраченных сокровищах – одежде, письмах, фотоальбоме, гравюре Леонида Пастернака и других драгоценностях, так любовно упакованных накануне вечером, – ее охватывало чувство безысходности.
К окнам домов прижимались лица, следившие за густой толпой переселенцев. Кое-кто жалел их, но другие смеялись и издевались. Теперь в воротах в свободных позах стояли солдаты, пристально глядя на проходивших мимо. От одной из их групп донесся возглас, адресованный молодой женщине, шедшей впереди Коли: «Komm waschen!47» Они указывали на двор позади себя, как бы говоря: «Его надо почистить». Девушка повернула голову в их сторону, скользнув взглядом по Лизе, но ничем не выдав того, что ее знает. Лиза же узнала ее сразу: это была дочь ведущего виолончелиста в Киевской опере. Она назвала ее по имени – Соня, – и девушка снова оглянулась на пожилую женщину, напрягая память. Наконец она ее вспомнила, хотя та сильно изменилась. Лиза боялась, что она отвергнет ее обращение, но не стала бы ее за это порицать. Было совершенно ясно, что для того, чтобы спасти свою семью, Виктор пожертвовал свободой и даже жизнью нескольких музыкантов из Оперы – в том числе отца этой девушки. Но Соня, казалось, была рада встретить знакомую, хоть и дальнюю, – она приостановилась, чтобы они пробрались к ней поближе.
Она спросила у Лизы, не знает ли та, в котором часу отправляется поезд. В ее голосе чувствовалось опасение опоздать. Они опять почти остановились, и молодая женщина приподнималась на носки своих туфель с высокими каблуками, пытаясь взглянуть поверх толпы. Ничего не было видно, кроме серой массы голов и повозок со скарбом. Она нетерпеливо вздохнула. Чемодан ее был тяжел, и она устала.
– Вы правильно сделали, что пошли налегке, – сказала она, кивая на Колин пакет.
Лиза поделилась с ней скорбью по украденному чемодану. У них ничего не оставалось.
– Ну, не огорчайтесь, – сказала молодая женщина.– Ходит слух, что багаж отправят отдельно и разделят его поровну, когда мы доберемся до Палестины.
Слухи – ничего, кроме слухов, и не было с тех пор, как Коля и Павел вбежали вчера с криком, что на ограде висит объявление и вокруг него собралась целая толпа. Лиза и Люба, занимавшиеся шитьем, выбежали на улицу и протолкались сквозь толпу, чтобы прочесть прокламацию. Как обычно, она была напечатана на дешевой серой оберточной бумаге по-русски, по-украински и по-немецки. Приказ гласил, что все жиды, проживающие в Киеве и окрестностях, к восьми часам утра в понедельник, 29 сентября 1941 года, должны прибыть на угол улиц Мелъниковской и Дохтурова (около кладбища). С собой надлежит взять документы, деньги, ценности, а также теплую одежду, нижнее белье и проч. Каждый жид, не выполнивший настоящего распоряжения и обнаруженный где бы то ни было, будет расстрелян.
Домашние, обыденные слова (теплая одежда, нижнее белье и проч.) странным образом пугали больше, чем холодное и презрительное слово «жид».
Люди перечитывали приказание шепотом, как бы не понимая его. «Гетто, гетто», – прошептал кто-то, и какая-то старуха разразилась причитаниями. «Нас обвиняют в поджогах», – сказал белобородый старик. Люди вокруг него невольно взглянули в сторону центра, где воздух все еще дрожал от продолжавших пылать пожаров.
Немцы вошли в город неделю назад как триумфальные освободители от русского ига и были встречены хлебом и солью. Парикмахеры – украинцы и евреи – стригли любезных немецких офицеров. Никто не огорчался тому, что немецкие генералы – а не деятели Коммунистической партии и обласканные властями актеры и музыканты – заняли роскошные квартиры на Крещатике. Затем, когда новые хозяева чудесно устроились среди картин и роялей, Крещатик обратился в сущий ад. И немцев, и украинцев разрывало в клочья. Лиза, как и все прочие, ходила взглянуть на необъятный пожар, охвативший исторический центр города, где она сама когда-то жила.
Было очевидно, что ответственность за взрывы несет Красная Армия – которая во всем обвиняла нацистских варваров, как будто они могли сами себя взрывать! Несколько солдат остались в городе и подорвали взрывчатку. Но затем прошел слух, что винить надо евреев. Вот почему расклеили этот приказ: немцы обвиняли евреев и высылали в гетто, по-видимому в Польшу. И все же, даже если бы евреи были виновны, зачем наказывать всех за то, что сделано несколькими?
Как раз когда они вдвоем стояли перед серой оберточной бумагой, Люба Щаденко сделала предложение, достойное святой. Она вывела Лизу из толпы и шепнула: «Тебе ехать не обязательно. Ты не еврейка. Я смогу присмотреть за Колей вместо тебя. Подумаешь, одним больше!» Лиза вспыхнула от гнева: как это Люба может воображать, что она пошлет своего сына в гетто, а сама останется! Но она тут же осознала все великодушие своей подруги. Глаза ее наполнились слезами. Чем только она уже не обязана этой женщине! Когда Виктора забрали и им с Колей пришлось покинуть свою квартиру, Люба Щаденко, бедная одинокая женщина, работавшая швеей в театре, пришла и предложила ей комнату в своем крошечном обветшалом доме. Женщина, с которой Лиза была едва знакома! Она сказала, что делает это в благодарность за то, что Виктор дал ей работу, когда она осталась без кормильца, вынашивая Надю, и она только возвращает старый долг. Но выплата долга не ограничилась бесплатной комнатой. Она постоянно подбрасывала Лизе швейные заказы, чтобы они не голодали. А теперь – это предложение! Она больше, чем святая, – ангел. Лиза сжала ее руки и сказала: «Нет, спасибо тебе! Мы поедем все вместе».
