Александр Потёмкин - Кабала
Надо вернуться в дом, взять несколько пачек тысячерублевок и с помощью этой нечистой силы склонить хромоножку к деторождению. Нет уверенности, что мутации наших генов создадут необыкновенный человеческий продукт, и все же надежда есть. Она крепится верой в Божественное предназначение маковой головки. Я убежден, что ей подвластны самые невероятные превращения. Может быть, моему отпрыску явится какая-нибудь невероятная мысль о предназначении человека? Или он получит магическую власть над самим собой, а опий станет для него анахронизмом? Впрочем, я ничем не рискую, Петр Петрович — лишь строительный материал для нового существа, а мутации — вещь, подвластная исключительно абсолютному разуму. Я бессилен в прогнозах, а тем более в итогах эксперимента».
Предаваясь этим путаным размышлениям, господин Парфенчиков вбежал в дом. В сильном возбуждении он вытащил из огромного чемодана несколько пачек, чувствуя, что деньги придают ему какую-то незнакомую мистическую силу, и решил закрепить ее, тут же проглотив три ложки молотой головки. Уже шагнул через порог, но вернулся, съел еще две ложки и, уверенный в себе, помчался по прежнему маршруту. Доза вызвала новый прилив восторга и предвкушение новой сюжетной линии. «Что я помню об этой женщине? — торопливо обдумывал Петр Петрович. — Хромота, тонкие губы, милая улыбка. Что еще? А что мне о ней вообще хочется знать? Кстати, любопытный вопрос! Да, собственно, ничего не хочется! Так зачем же в этом случае я себя спрашиваю? Тут интрига лишь в одном: согласится она на эксперимент или нет? А все остальное и мне и ей неподвластно». Он таинственно усмехнулся, словно некая мудрая мысль проникла в его голову. Но ведь на самом деле Петр Петрович не раз об этом размышлял и к такому же выводу частенько приходил. Даже злился на себя, что одно и то же умозаключение вновь приходит ему в голову. Так почему же именно сейчас он бурно возрадовался совсем непримечательной мысли? Все это усилило интригу будущей встречи. Парфенчиков будто поверил, что никаких возражений не будет и с дамой-донором все получится согласно воображаемому плану.
Петр Петрович прибавил шаг, удивляясь, отчего он так возбужден и приятно взволнован. «Может, профессор мистифицирует? — мелькнуло в голове. — Ведь я перестал сам себя узнавать…» Впрочем, в этот момент его озаботил практический вопрос: как объясниться с молодой женщиной? В каких словах обрисовать идею, в которую он поверил и ради которой примчался к ней на встречу? «Дело-то деликатное, — думал Парфенчиков, — не рубанешь ведь напрямик: айда в постель!.. А времени на ухаживание у меня нет. Ни бары, ни кинотеатры, ни скамейки в ночных парках под луной меня не вдохновляют. Не хочу обнимать ее талию, ласкать ее грудь, целовать ее тонкие губы, перебирать в руках каштановые волосы. Да и каштановые ли они? Это не те страсти, которые влекут по уши влюбленного в маковую головку. В моем лексиконе уже перестали существовать слова нежности и любовных признаний. Есть дело принципа, которое надобно довести до конца. Вот и все! Но я могу уделить этому не больше одного вечера. Не получится сегодня — больше никогда не вернусь к этой затее. Она навсегда перестанет для меня существовать. Вполне возможно, что уже завтра я стану стыдиться, высмеивать свой идиотский эксперимент. Вгоню себя в краску от сумасбродного желания отдать свою опийную сперму мутационному коктейлю человечества. Начну называть себя чудаковатым типом или даже придурком. Но все же по каким-то причинам и тайным повелениям души я расцеловал ее руки. Правда, потом расценил это как глупейший поступок…»
Нахлынувшие мысли озадачили господина Парфенчикова. Он убавил шаг и охладил свой пыл. Впрочем, уже через пару шагов он оказался перед тем самым магазином и шагнул в пустой торговый зал. Финансовый кризис и опущенный до срамоты рубль лишили многих канцев возможности пользоваться услугами товарного рынка. Местным жителям теперь в основном приходилось питаться консервированными овощами с собственных приусадебных участков. Девица, сидевшая за кассой, оторвалась от книги и с улыбкой, причем как-то особенно, взглянула на Петра Петровича. Подобного выражения лица, обращенного на него, Парфенчиков не помнил. Скорее всего, такого и в помине не было. Москвич растерялся. «Почему она так заинтересованно смотрит? — подумал он. — Может, у нее тоже какой-то заранее составленный план имеется? Ее улыбка сбивает меня с главной линии. Я теряюсь от смущения».
Голос кассирши привел его в чувство:
— Шеф предупредил, что если за день в магазине окажется меньше десяти покупателей, то уже завтра я буду уволена, а он закроет бизнес. Вы у нас одиннадцатый! Это меня сильно порадовало — значит, завтра у меня еще один рабочий день. А почему вы ничего не выбрали? Просроченный товар мы не оставляем на полках… Может, помочь? Скажу честно, до дневного плана нам осталось четыреста семьдесят рублей. Нет-нет, я не прошу что-то купить, о плане у меня случайно вырвалось… Простите.
Она взглянула на Парфенчикова в крайнем замешательстве. Ему показалось, а может, так и было, что по ее щекам покатились слезинки. Ком застрял у него в горле. Глаза Петра Петровича забегали по прилавкам. Потом в каком-то помрачении рассудка он вытащил из кармана четыре запечатанные пачки банковских билетов и положил перед кассой. Единственное, что удалось ему с силой выдавить:
— Это вам! Пошли!
— Что вы, что вы! Я не могу взять… Да и стою я значительно меньше… Зачем так много? Столько мне никто не предлагал… Было, правда, пятьсот рублей, два раза по триста, но четыреста тысяч… Господи, это же огромное состояние… Уберите, иначе я разрыдаюсь… Я же инвалид… За такие деньги меня тут прибьют… Горло перережут… Уберите, прошу вас!
— Это вам! — настаивал Парфенчиков. — Пошли!
Других слов он не находил.
— Вы лучше купите на четыреста семьдесят рублей товар, — лепетала хромоножка. — Тогда я получу дневной заработок… Мне платят сто двадцать рублей в день. Спрячьте свои пачки… Советую вам хорошо схоронить их. В нашем городке вы новичок, узнают, что у вас большие деньги водятся, будут неприятности… В нищете наш народ озлобленный… Страшный… За копейку, за глоток водки, за пару картофелин могут жизни лишить. А за такое состояние… Даже страшно подумать…
Тут наконец робость прошла, Петр Петрович пришел в себя и произнес:
— Значит, если я ничего не куплю, вас уволят. А как вы жить-то будете? Безработным особенно тяжело. Возьмите деньги и пойдемте со мной. А забеременеете — я вам в два, три, в пять раз больше дам. Но идти надо сейчас. Другого времени для этого дела у меня нет.
Смущенно, однако без малейшего гнева она взглянула на меня:
— Ты что, взаправду ребенка желаешь? Но почему выбрал меня? Хромая я, и грудь у меня небольшая. Совсем не сексуальная особа, опытом в этом деле не обзавелась. Ребенка, конечно, мне самой хочется… Мужа в нашем городке заиметь невозможно, у нас даже стройные и грудастые, с красивыми лицами, мужей найти не могут, а мне с моими данными на что надеяться? Но ребенка с одного раза… Разве возможно такое? А как я его воспитывать буду? Алименты станете платить? — Так возьмите деньги в счет будущих алиментов, — нашелся он. — Пачки эти и для вас, и для малыша. Как тут без них обойдешься. Теперь за все платить надо.
— А тебе-то для чего ребенок, да в такой спешке? Словно за тобой гонятся. Или ты уезжаешь? Ведь можно спокойно: переселяйся ко мне, есть своя комната, телевизор…
— Нет-нет, у меня свои причины для спешки имеются, но не будем об этом. Так пошли?
— А как тебя зовут?
Петр Парфенчиков. Пожалуйста, поторопись.
— Ты даже имени моего не знаешь, а захотел иметь от меня ребенка! Хоть спроси, как меня зовут.
— Спрошу, обязательно спрошу. Впрочем, можешь сказать сама. Пошли!
Так просто я уйти не могу. На кого магазин оставлю, кому дневную выручку передам? Получше спрячь деньги и жди меня на улице. Через четверть часа я выйду. А зовут меня Катя Лоскуткина. Будешь знать имя матери своего будущего ребенка… Правда, если Бог поможет.
— Отлично!
Вложив во внутренние карманы куртки пачки банковских билетов, Парфенчиков вышел из магазина. Он не ожидал, что переговоры окажутся такими несложными. «Да, смущался, да, робел и не находил слов, но не унижался, не просил, а как бы даже требовал», — успокаивал он себя.
Шел девятый час вечера, но было еще светло. Казалось даже, что солнце забыло спрятаться за горизонт и, по майскому обычаю, залить городок красным светом. В тишине пустой улицы Петр Петрович услышал, как щелкнул затвор замка. Обернулся. Лоскуткина взяла его под руку и, смотря в сторону, приглушенно сказала: — Пошли ко мне. Непривычный по ритму стук ее каблучков напомнил ему неровную работу собственного сердца при передозировке кукнаром. Оно тоже словно приволакивало, хромало.
