Зэди Смит - О красоте
— Черт возьми, Кики, пожалуйста…
— Извини, разве это так уж очевидно? Или это оскорбляет тебя в лучших чувствах?
— Кики, не глупи, — конечно, нет. Просто… нелегко объяснять банальнейшие вещи.
— Мне жаль, что твой член смущает твой трепетный ум. Должно быть, это ужасно. Ум у тебя такой извилистый, блестящий и глубокий, а глупый, примитивный член все портит. Вот незадача!
Говард взял рюкзак, который, как только сейчас заметила Кики, лежал на полу у его ног.
— Я ухожу, — сказал он и обогнул стол справа, чтобы избегнуть физического конфликта. При плохом раскладе Кики без колебаний распускала руки, и тогда Говард без колебаний держал их за запястья до тех пор, пока она не сдавалась.
— Маленькая белая женщина! — заорала ему вдогонку Кики, не в силах больше сдерживать себя. — Крошечная белая женщина, которая поместится в мой карман!
— Я ухожу. Ты просто смешна.
— Конечно, мое изумление для тебя новость. Ты этого даже не замечаешь, ты никогда не замечал. Ты думаешь, это норма. Куда бы мы ни пошли, я одна в море белых. Черных я вижу мельком, Гови. Я веду белую жизнь. А черные разве что возят тряпкой у меня под ногами в чертовом кафе твоего чертового колледжа. Или каталку в госпитале тянут мимо меня. Я отдала тебе всю свою жизнь. И теперь я не знаю, зачем я это сделала.
Говард остановился под висящей на стене абстрактной картиной. Она представляла собой толстый слой гипса, имитировавший тряпку, которую скомкали перед тем, как выбросить. Этот-то комок и поймал на лету художник, заморозив его в воздухе, заключив в белый деревянный ящик и водворив на стену.
— Я тебя не понимаю, — сказал Говард, взглянув наконец на жену. — Твои слова не имеют смысла. Ты просто истеришь.
— Я отдала тебе жизнь. Я больше не знаю, кто я. — Кики упала на стул и разрыдалась.
— О боже, пожалуйста, Кикс, не плачь… ну пожалуйста.
— Надо ж было постараться найти мне антипод, — сказала она, колотя кулаком по столу. — Моя нога весит больше, чем эта женщина. И как я теперь по твоей милости выгляжу в глазах всей округи? Женился, значит, на огромной черной стерве и слинял с карлицей?
Говард выудил ключи из глиняного сапожка на буфетном столе и прямиком направился к двери.
— Не совсем так.
Кики вскочила и ринулась за ним.
— Что? Я не расслышала — что?
— Ничего. Я не должен это говорить.
— Скажи. Давай.
— Я просто имел в виду, что… — Говард досадливо передернул плечами. — На самом деле, я женился на стройной черной женщине. Впрочем, неважно.
Глаза Кики расширились, и остатки слез растеклись по ее белкам.
— Ах ты, черт! Так ты что, мне иск вчиняешь? Контракт, мол, нарушен, товар раздулся без предупреждения?
— Кики, не дури. Все не так тривиально. Я не хочу в это вдаваться. Люди заводят романы не поэтому. Причин в действительности море. И я не намерен продолжать разговор на таком инфантильном уровне. Это недостойно нас обоих.
— Опять двадцать пять. Ты со своим прибором договорись, какую оперу вы поете. Твой член тебя недостоин. Это точно. — Кики посмеялась и опять принялась рыдать, испуская детские, бесформенные, нутряные всхлипы, выплескивая то, что в ней еще осталось.
— Вот что, — решительно сказал Говард. Его сочувствие к жене угасало, и, понимая это, она ревела все сильней. — Я стараюсь быть честным. Если уж ты спрашиваешь, отвечу: да, внешность играет свою роль. Ты… Кикс, ты очень изменилась. Мне все равно, но…
— Я отдала тебе жизнь! Жизнь!
— И я люблю тебя. Я всегда тебя любил. Но этот разговор неприемлем.
— Почему ты не скажешь мне правду?
Говард перекинул рюкзак из правой руки в левую и открыл входную дверь. Он снова превратился в адвоката, подбирающего слова для объяснения сложного дела недалекому, отчаявшемуся клиенту, который отвергает его рекомендации.
— Правда в том, что мужчины… откликаются на красоту. И это пожизненное свойство. Конечно, пристрастие к красоте в ее физическом аспекте закабаляет и делает из нас мальчишек, но… оно истинно. И… я не знаю, как еще объяснить то, что…
— Убирайся!
— Хорошо.
— Меня не интересуют твои эстетические теории. Оставь их для Клер. Она их обожает.
Говард вздохнул.
— Это не теория.
— Не надо превращать свою незастегивающуюся ширинку в великую проблему философии. Ты не Рембрандт, Говард. И не строй иллюзий, милый: я все время смотрю на мужчин — все время. Я встречаю красивых парней семь дней в неделю, я думаю об их членах, о том, как они выглядят нагишом…
— Ты ведешь себя вульгарно.
— Но я взрослая, Говард. И я свой выбор сделала. Я думала, ты тоже. А ты до сих пор гоняешься за смазливыми мордашками.
— Но она же… — возразил Говард, переходя на раздраженный шепот. — Она нашего возраста, даже, может быть, старше. А ты говоришь так, как будто она студентка Эрскайна. На самом деле, я не…
— Тебе медаль вручить за это?
Говард готов был хлопнуть за собой дверью, и Кики тоже подмывало ею грохнуть. Сила этого обоюдного желания сбросила гипсовую картину на пол.
7Во вторник на углу Кеннеди и Роузбрук прорвало водопровод. Темный поток залил улицу, не покрыв лишь возвышенность в самом центре. Площадь Кеннеди облепили грязные лужи, рыжие от света фонарей. Зора припарковала семейную машину в соседнем квартале, думая подождать коллег по цеху на центральном островке безопасности, но вокруг него тоже плескалось глинистое озеро, и впрямь превращавшее его в островок. Проезжавшие машины поднимали полукружия черных брызг. Зора предпочла встать на тротуаре, прислонившись к бетонному столбу напротив аптеки. С этого места она точно заметит их раньше, чем они заметят ее, хотя бы на секунду-другую (островок безопасности нравился ей по той же причине). Зора достала сигарету и попыталась порадовать ею свои сухие, зимние губы, глядя через дорогу и изучая стереотипы поведения. Люди останавливались у выхода из «Макдоналдса», ждали, пока очередная машина не вытеснит из лужи очередные несколько литров мутной воды, и продолжали путь, быстро и с достоинством примиряясь с тем, что навязал им город.
— Водопроводчикам звонили? Или это второй потоп? — раздался у локтя Зоры хриплый бостонский голос.
Он принадлежал бомжу с серой, свалявшейся в плотные сосульки бородой, лиловой физиономией и светлыми пятнами вокруг глаз, делавшими его похожим на панду и завсегдатая Аспена{27}. Бомж постоянно слонялся здесь с пластиковым стаканчиком, выпрашивая мелочь возле банка, и теперь с грубым смехом тряхнул добычей перед Зорой. Она не ответила, и он повторил свою шутку. Чтобы отвязаться, Зора подошла к краю дороги и вгляделась в канаву, выражая озабоченность и намерение изучить проблему получше. Заполненные водой выбоины и естественные, созданные неровностью асфальта водостоки покрылись патиной льда. Местами он превратился в месиво, но кое - где еще лежал первозданным, вафельно тонким слоем. Зора бросила сигарету в такой мини-каток и тут же зажгла другую. Стоять и ждать прихода группы в одиночестве оказалось нелегко. Она попыталась, по слову ее любимого поэта, для встречи новых лиц создать себе лицо{28}, но это дело требовало времени и предварительных репетиций. В действительности она сомневалась, что, когда она наедине с собой, у нее вообще есть лицо. Хотя в колледже Зора слыла «личностью», «студенткой со взглядами», горячилась она не всерьез и домой свои взгляды не уносила, а то и забывала их прямо на пороге аудитории. Похоже, у нее не было убеждений в том смысле, в каком они, по-видимому, были у остальных. Стоило уроку закончится, как она понимала, что с тем же успехом и воинственностью могла бы отстаивать другую точку зрения: защищать Флобера, а не Фуко; спасать от нападок Остин, а не Адорно. Неужели окружающие и правда чему-то привержены, гадала Зора. Только ли она чувствует собственную обезличенность, или подобно ей все разыгрывают спектакль? Зора полагала, что рано или поздно колледж откроет ей эту тайну. А пока, стоя на посту и поджидая живых людей, она ощущала себя бесплотной, сущностно пустой и нервно перебирала в уме возможные темы для беседы, рылась в мешке с ценными мыслями, который всюду таскала с собой, чтобы казаться настоящей. Даже в этот короткий вояж в богемное место Веллингтона, в эту отнюдь не предполагавшую чтения поездку на машине она захватила рюкзак с тремя романами и небольшим трактатом Де Бовуар[50] о двусмысленности — внушительный балласт, благодаря которому ее не унесет потоком, не будет швырять вниз и вверх, в ночное небо.
— А вот и наш зормейстер, гремящая соль земли! Справа ее приветствовали друзья, слева, у самого плеча Зоры, маячил бомж, от которого она наконец уходила, и глупо смеялся при мысли, что между ним и Зорой протянулась какая-то нить. Последовали объятия и похлопывания по спине. Вот она и среди людей, среди своих. Вот Рон, изящно сложенный парень с опрятными и ироничными движениями, чистюля, любитель всего японского. Вот Дейзи, высокая и крепкая, как пловчиха, с лицом типичной американской инженю, песочными волосами и более развязными, чем предполагала ее внешность, манерами. Дейзи любила романтические комедии 1980-х, Кевина Бейкона[51] и дешевые сумки. А Ханна была рыжей и веснушчатой, рассудительной, трудолюбивой, взрослой; увлекалась Эзрой Паундом и сама шила себе одежду. Они были люди. С набором вкусов, покупательских привычек и физических черт.
