Трумен Капоте - Хладнокровное убийство
– Я для него был негром, – сказал Перри. – Вот и все. Негром, который будет на него пахать задарма. Нет, Бобо, дай мне сказать. Заткнись, а то я тебя брошу в реку. Один раз я шел в Японии по мосту, и там стоял парень, которого я видел впервые, а я его схватил и бросил в реку.
Пожалуйста, Бобо. Пожалуйста, дослушай меня до конца. Ты думаешь, я себе нравлюсь? О, каким человеком я мог стать! Но этот ублюдок не дал мне возможности. Он не пускал меня в школу. Ладно. Ладно. Я был плохим мальчиком. Но время шло, я начал проситься в школу. У меня оказался блестящий ум. Это я тебе говорю на случай, если ты не знаешь. Блестящий ум и плюс еще талант. Но образования я так и не получил, потому что он не хотел, чтобы я учился, он хотел, чтобы я умел только таскать за ним поноску. Был тупым. Невежественным. Вот чего он от меня хотел. Чтобы я никогда не мог от него сбежать. Но ты, Бобо, ты ходила в школу. И ты, и Джимми, и Ферн. Каждый из вас, черт бы вас всех побрал, получил образование. Все, кроме меня. И я вас ненавижу, всех вас – и папу, и остальных.
Как будто для его брата и сестер жизнь была медом! Может, и так, только тогда медом называется постоянное вытирание маминой пьяной блевотины, отсутствие приличной одежды и полуголодное существование. Однако что правда, то правда, все трое закончили среднюю школу. Джимми так вообще был лучшим в классе, и этим он был обязан исключительно своей силе воли. И именно от этого, казалось Барбаре Джонсон, его самоубийство было таким зловещим. Сила воли, отвага, трудолюбие – ни одно из этих качеств не могло изменить участи детей Текса Джона. Их преследовал рок, против которого добродетель не была защитой. Не то чтобы Перри был добродетелен или Ферн. Когда Ферн было четырнадцать, она изменила имя, и всю оставшуюся часть своей короткой жизни она старалась оправдать новое имя: Джой3. Она была беспечной девочкой, «всеми любимой» – пожалуй, этих «всех» было многовато, так как она была неравнодушна к мужчинам, хотя ей по разным причинам не очень с ними везло. Во всяком случае, мужчины того типа, который ей нравился, всегда ее бросали. Ее мать умерла в алкогольной коме, и она боялась пить – однако пила. Еще не достигнув двадцати лет, Джой-Ферн начинала день с бутылки пива. Позже одним летним вечером она упала из окна гостиничного номера. При падении она ударилась о шатер театра, отскочила от него и скатилась под колеса такси. Наверху в пустом номере полиция нашла ее туфли, кошелек без денег и бутылку из-под виски.
Можно было понять Ферн и простить ее, но у Джимми была совсем другая история. Миссис Джонсон посмотрела на его фотографию, на которой он был в морской форме; во время войны он служил во флоте. Стройный, бледный молодой моряк с удлиненным лицом, овеянным строгостью и праведностью, он стоит, обняв за талию девушку, на которой позже женился, и, по мнению миссис Джонсон, как раз этого ему делать не следовало, потому что у них не было ничего общего – серьезный Джимми и эта флотская девчонка, на чьих стеклянных бусинках играло теперь уже давно померкшее солнце. Но то чувство, которое Джимми к ней питал, никак нельзя было назвать нормальной любовью; это была страсть – страсть, доходящая до патологии. Что касается девушки, то она, должно быть, любила его, и любила по-настоящему, иначе не сделала бы того, что сделала. Если бы только Джимми в это поверил! Если бы он был способен поверить. Но ревность совершенно им овладела. Он терзался мыслями о мужчинах, с которыми она спала до женитьбы; более того, он был уверен, что она продолжает вести распутный образ жизни – что каждый раз, когда он уходит в море или даже просто покидает дом на несколько часов, она изменяет ему с многочисленными любовниками, и без конца требовал от нее признать их существование. Потом она нацелила себе между глаз дуло ружья и нажала спусковой крючок пальцем ноги. Когда Джимми нашел ее, он не вызывал полицию. Он поднял ее на руки, положил на кровать и лег рядом. Приблизительно на рассвете следующего дня он перезарядил ружье и покончил с собой.
Против портрета Джимми и его жены была фотография Перри в военной форме. Это была вырезка из газеты, и сопровождалась она таким текстом: «Штаб Армии Соединенных Штатов, штат Аляска. Капитан Мэйсон, служащий отдела информации, приветствует прибывшего на базу военно-воздушных сил в Эльмендорфе рядового Перри Э. Смита 23 лет – первого ветерана корейской войны, который вернулся в Анкоридж, штат Аляска. Смит 15 месяцев прослужил военным инженером в 24-й дивизии. Перелет из Сиэтла в Анкоридж стал подарком Смиту от Северных тихоокеанских авиалиний. Бортпроводница мисс Линн Маркиз приветливо улыбается пассажиру. (Официальная фотография Армии США.)». Капитан Мэйсон смотрит на рядового Смита, протягивая ему руку, но рядовой Смит смотрит в объектив. В выражении его лица миссис Джонсон виделась, или мерещилась, не благодарность, но высокомерие, а вместо гордости – непомерное тщеславие. Вполне могло быть, что он встретил на мосту человека и сбросил его в воду. Конечно же, так все и было. Она никогда в этом не сомневалась.
Барбара закрыла альбом и включила телевизор, но это ее не утешило. Что если он вдруг заявится? Детективы ее нашли, почему бы и Перри не найти? Может не рассчитывать на ее помощь, она даже в дом его не впустит. Передняя дверь была заперта, но дверь в сад открыта. Сад был весь белый от морского тумана; может быть, это собрались духи: мама, Джимми, Ферн. Запирая дверь на засов, миссис Джонсон принимала меры предосторожности не только против живых людей.
Ливень. Дождь. Льет как из ведра. Дик побежал. Перри припустил за ним, но он не мог бежать так быстро: ноги его были короче, и он тащил чемодан. Дик забежал в укрытие – сарай около шоссе – намного раньше него. После отъезда из Омахи, проведя ночь в ночлежке Армии спасения, они пересекли границу между Небраской и Айовой на попутном грузовике. Последние несколько часов они шли пешком. Дождь начался, когда они были в шестнадцати милях севернее айовского поселка под названием Тенвилл-Джанкшн.
В сарае было темно.
– Дик? – окликнул Перри.
– Сюда, – отозвался Дик. Он развалился на ложе из сена.
Перри, промокший и дрожащий от холода, опустился рядом с ним.
– Я так задубел, – сказал он, зарываясь в сено, – я так задубел, что не расстроюсь, если сарай загорится и я сгорю заживо.
К тому же он был голоден. Умирал с голоду. Прошлым вечером они пообедали миской супа в Армии спасения, а сегодня их единственной пищей были шоколадки и жевательная резинка, которую Дик украл в аптеке.
– «Хершес» кончились? – спросил Перри.
Да, зато осталась еще пачка жевательной резинки. Они поделили ее поровну, и каждый принялся чавкать своими двумя с половиной пластинками «Даблминта», любимой жвачки Дика (Перри предпочитал «Джуси фрут»). С деньгами было туго. Катастрофическая нехватка их привела к тому, что Дик решил совершить, как считал Перри, «сумасшедшую выходку» – вернуться в Канзас-Сити. Когда Дик впервые заговорил о возвращении, Перри сказал: «Тебе надо показаться доктору». Теперь, прижавшись друг к другу в холодной темноте, слушая темный, холодный дождь, они снова заспорили. Перри еще раз перечислил все опасности возвращения, ведь совершенно ясно, что к этому времени Дика уже разыскивают за нарушение условий освобождения – «это как минимум». Но Дик был непоколебим. В Канзас-Сити, настаивал он, можно будет успешно «впарить несколько паленых чеков».
– Черт, я знаю, что придется быть осторожными. Я знаю, что нас уже объявили в розыск из-за тех чеков. Но мы быстро смотаемся. Хватит и одного дня. Если хапнем по-крупному, можно будет поехать во Флориду. Встретим Рождество в Майами – а понравится, так останемся на зиму.
Но Перри жевал резинку и угрюмо дрожал. Дик спросил:
– Ты чего это, дружок? Думаешь о том, другом деле? Какого черта ты не можешь о нем забыть? Они никогда не найдут никакой связи. Никогда.
Перри сказал:
– Вдруг ты ошибаешься. А если ты ошибаешься, то это Перекладина. – Никто из них прежде не упоминал о высшей мере наказания, принятой в штате Канзас, – виселице, или смерти на Перекладине, как обитатели Канзасской исправительной колонии именовали приспособление, необходимое для того, чтобы повесить человека.
– Комик, – фыркнул Дик. – Ты меня уморил.
Он чиркнул спичкой, намереваясь закурить сигарету, но то, что он увидел при свете вспыхнувшей спички, заставило его вскочить на ноги и подбежать к стойлу для коров. В стойле стоял автомобиль, черно-белый двухдверный «шевроле» 1956 года. Ключ зажигания торчал внутри.
Дьюи был твердо намерен скрыть от «гражданских лиц» все, что касалось решающего прорыва в деле Клаттера, – настолько твердо, что даже пошел на сговор с двумя профессиональными глашатаями Гарден-Сити – Биллом Брауном, редактором «Телеграм», и Робертом Уэллсом, менеджером местной радиостанции. Обрисовывая им ситуацию, Дьюи подчеркнул причину, вынуждающую его придавать соблюдению секретности такое значение: «Помните – всегда остается вероятность, что эти люди невиновны».
