Ирина Муравьева - День ангела
– Иди ко мне, – сказал он хрипло.
Как я все помню! И этот его хриплый заспанный голос, и то, как он приказывает: «Иди ко мне!»
– Довольно истерик, – добавил он.
Я прижалась к стене, замотала головой, тогда он легко вскочил и, очень худой, со своим пристегнутым к колену протезом, забегал, хромая, по комнате.
– Я приехал забрать тебя к себе. Ты станешь миссис Уолтер Дюранти.
Я и слышала, и не слышала его. Он, может быть, бредил.
– Жена умерла, я свободен. С Москвой тоже кончено.
– Большевики выгнали тебя? – пробормотала я.
Он покачал головой, лег поверх одеяла, накинул на ноги простыню и закурил.
– Большевики! – весь скривился от отвращения. – Стадо мародеров! Я терпел их, пока мне было удобно. Они платили мне. Да, я лгал. А твой Беккет не лгал. Он что, изменил этот мир?
Я начала одеваться. Он опять вскочил, обхватил меня обеими руками и опять бросил на кровать.
– Я ревную. Ты была хорошей женой своему парню. На Страшном суде повторю. Ты была ему хорошей женой. Ты старалась. Он тебя не заслуживал. Тебя нужно много любить, понимаешь? Не так, как твой Беккет, а много, подолгу. И часто. Почаще, почаще!
– Отпусти! – попросила я.
– Тебя отпустить? Ни за что. А с чем я останусь? Ты не забыла, что я одинок, как Иов?
– У тебя же есть сын, – вдруг вспомнила я, – ты мне сам говорил…
– А кто мне докажет, что это мой сын? – дернулся он. – Ведь ты ее видела?
Я промолчала.
– Она меня съела.
Я вспомнила, что эта московская домработница всегда вызывала в нем какой-то суеверный страх.
– Я удрал оттуда, а она приходит ко мне по ночам и пьет мою кровь. Сегодня мне снился полный таз крови, в который она бросает подушечки моих пальцев. Я чувствовал, как их отрезали. А ты говоришь, чтобы я тебя отпустил! Мне однажды сказали, что она погибла. Но я не поверил. Она вернулась через месяц и сказала, что это она так пошутила со мной. А потом приехала ее мать, совсем без зубов и вся серая. Катерина не впустила ее в комнаты, чтобы мать не испачкала там. Я дал ей денег, а через два дня Катерина сказала мне, что соседи ограбили мать из-за этих моих денег и задушили ее. Я не поверил. Я не верю ни одному ее слову. Когда из Парижа пришла телеграмма, что Клер умирает, я удрал. Но она пригрозила мне. Она сказала, что они все равно не оставят меня в покое.
– Они? Коммунисты?
– И коммунисты тоже.
Страх его сильно передавался мне, хотя я не до конца понимала, о чем он говорит.
– Чего ты боишься?
– Я ведь рассказывал тебе. Тогда, после войны, я приехал в Париж, и мы устроили общество сатанистов. Я тебе это говорил. Нас было много. Мы все повторяли, что не хотим жить, но мы боялись смерти. Поэтому мы стали поклоняться ему. Просили у него защиты. У нас были оргии, дикие пьянки… Он сильно помог.
Я быстро оделась и побежала к двери. Уолтер не удерживал меня, не шевелился: он пристально смотрел в угол. Мне показалось, что он видит там кого-то. Дверь была заперта, я начала возиться с замком.
– Мы женимся, да? Ты согласна? – глухо спросил он.
Я все не могла открыть этот проклятый замок!
– Мы можем венчаться в твоей русской церкви. Поедем в Париж, обвенчаемся там.
Наконец я открыла дверь и бросилась бежать по узкому темному коридору. Как добралась до дома, почти не помню. Я не смею даже думать о нем. Тем более жалеть или тосковать по нему.
Вермонт, наши дни
Через неделю Матвея Смита, чудом выжившего, очень больного молодого человека, перевели из реанимации в палату. Лежать в гипсе безотрадно для любого, но лучше лежать все же в гипсе, чем в тесном гробу под землею и слушать густые подземные звуки: то лавы, желавшей извергнуться с треском, то разных ископаемых. Впрочем, никто ведь не знает и самого главного: молчат ли там люди? А может быть, тоже вопят беспрестанно? Лежи там и слушай их грустные вопли. Нет, лучше уж в гипсе.
Беда была в том, что Матвей вдруг напрочь забыл, через что он прошел, чего избежал волей чуда, и начал терзать всю семью. Во-первых, он выгнал Сесиль, которая плакала. Хотел было выгнать и мать, но она так испуганно глядела на него своими преданными глазами, что Мэтью сказал: «Оставайся». Короче, остались и мать, и отец, а Сесиль, похудевшая за последнюю неделю, вошла в свою комнату, которую она делила с Бетси – влюбленной в театр, но скучной девицей, – и тут же заснула.
Во сне она увидела, как доктор, похожий на пирата, у которого оливковая кожа немного блестела, как будто ее чем-то смазали, явился, чтоб снять с ее брата каркас. Сесиль стояла рядом с кроватью, и тут же стояли родители. Сам Мэтью был виден расплывчато, смутно: истаял за время болезни. Доктор долго возился, но, когда он наконец расколол гипс и в руках у него остались два больших белых куска, сохранившие форму юношеского тела, Сесиль закричала от страха. Самого тела на кровати не было, была пустота. Их всех обманули, он умер.
Длинная и прямая Бетси, которую за ее рост часто приглашали сниматься в массовках, где просили ничего не делать, а только открыть слегка рот, как будто она удивилась, щипала Сесиль за плечо.
– Сесиль, ты кричишь! Ты кричала, Сесиль!
Сесиль рывком села на кровати. Вокруг была звенящая, полная света тишина. Но Мэтью был жив! Она сразу же вспомнила это. И тут же со жгучей радостью, залившей ее яркой краской, вспомнила еще одного человека. Поскольку он тоже был жив и был очень ей дорог. Ей стало и стыдно, и горько, и нежно. Стыдно, потому что Мэтью лежал в гипсе, а нежно и горько – от силы любви, которая (так с парусами бывает, когда налетает взволнованный ветер!) тотчас же раздула собой ее душу, и эта душа заиграла, забилась.
– Сойер спрашивал, не вернулась ли ты, – осторожно сказала Бетси.
– Когда?
– Все время, все время! Раз пять меня спрашивал!
– А где он сейчас?
– Откуда я знаю? Возьми позвони.
Сесиль покачала головой. Она до сих пор не была уверена в том, какие отношения связывают ее с красавцем и общим любимчиком Сойером-Пресли. За день до того, как бедный Мэтью попал под машину «Лендровер», Сесиль ночевала у Сойера и там же лишилась невинности. Во всей русской школе она одна лишилась невинности так поздно: почти в восемнадцать. Но в том, что так поздно, повинен был Мэтью, который следил, доносил тут же папе и вечно готов был убить всех бойфрендов. Их было немного, но все-таки были.
Бенджамен Сойер покорил сердце Сесиль в самом начале учебы, когда все пришли на костер и там начали петь. Мэтью и Сесиль спели тогда романс «Отвори потихоньку калитку», Бетси – знаменитую русскую колыбельную «Спят усталые игрушки, книжки спят», Надежда и мать ее пели частушки. Короче, все шло как по маслу, и всем было весело. Бенджамен Сойер опоздал и пришел уже к концу. Костер осветил его с радостным шумом. Сесиль почувствовала, что такая красота, которой располагал Сойер, должна вызывать страдания и зависть других людей, и ей стало жаль Бенджамена. Одной из душевных особенностей Сесиль были своеобразно понимаемые ею человеческие переживания. Она, например, честно думала, что если один человек вдруг обидит другого, то жалко того, кто обидел, поскольку ему предстоят муки сердца: время ведь не разворачивается обратно, и возможность не обидеть того, кого ты обидел, уже позади. Взглянув тогда на золотого от огня Бенджамена, Сесиль ужаснулась тому, как жить ему дальше с его красотою и как он, наверное, всех раздражает.
Несчастного красавца между тем усадили на траву поближе к огню и в руки ему опустили гитару. Похожий на Элвиса Пресли столь сильно, что мать не сумела бы их различить (случись бедный Элвис живой и здесь, в школе!), Бенджамен Сойер исполнил русскую народную песню про Анну Каренину:
Тут Вронский явился, подлец и пройдохаИ белый к тому ж офицер,Его породила другая эпоха,И не жил он в СССР!
А бедная Анна пошла до вокзалуИ робко легла на пути.Ее в те ужасные дни капиталуНикто не подумал спасти!
Подайте ж, братишки, подайте, сестренки!Подайте хоть хлеба кусок!Поскольку у той, у Карениной Анны,Остался сиротка-сынок!
Он бродит по свету, он просит прокорму,Страдая от грубых людей!Подайте, братишки, подайте, сестренки,Вас просит Каренин Сергей!
Ему долго хлопали, а впечатлительная Надежда, хохоча, не удержалась и прямо в переносицу расцеловала артиста. С этого вечера Сесиль потеряла покой. Ее глаза, в которых голубизна стояла, как вода растаявшего на солнце сугроба стоит иногда в затаенной ложбинке и слушает пение птиц в поднебесье, – ее глаза следили за Элвисом Пресли с такой неподдельной и чистой любовью, как будто он был не земным человеком, но ангелом, вестником светлого чуда.
И вскоре была эта ночь, эта радость. Сесиль почти и не помнила, как она оказалась в комнате Бенджамена между одиннадцатью и двенадцатью часами после захода солнца. Но солнце зашло, и Сесиль оказалась. А Бенджамен потом долго не спал, а рассматривал ее, крепко спящую, с таким удивлением, как будто это была первая девушка, которая заснула на его плече с такой безмятежной доверчивой радостью.
