Татьяна Соломатина - Акушер-ха!

— Ты как? — шепотом поинтересовалась я у него.

— Да, блин, как медведь-шатун, — тоже шёпотом ответил он и зачем-то сам измерил пациентке давление.

— Пойдём покурим, — прошипела я.

— Ага, — засипел он в ответ.

И мы пошли.

А утром пришла старшая сестра отделения гинекологии. А потом была «пятиминутка». Я получила штраф за «неоправданное назначение медпрепаратов». Серёга тоже был мрачнее тучи — миорелаксанты и анестетики будут подороже антибиотиков и гепаринов всех мастей.

В общем, к концу месяца мы с ним уже смеялись как дети. Потому что получили зарплату минус штрафы — ровно на два чупа-чупса. А ещё через три месяца мы уволились. И пришли в родную белую-белую, такую большую-пребольшую, многопрофильную-премногопрофильную больницу. Там, если что, всё-таки «Иван Иванычи» своим «Милочкам» иногда покупают медикаменты. И начмед хоть и оборотень, и скотина редкостная, и паскуда мерзостная, но всё-таки если имеет — то за дело. И смешную зарплату уже никто не отберёт. И мешок картошки принесут. А некоторые пациенты и родственники даже деньги за работу умеют дать, не оскорбляя чести и достоинства. И с мозгами дружат. А не как в той клинике: «А почему мне не выписывают того-то и того-то? У меня же страховка!!!».

Да потому-то, блин!

P.S. Текучка кадров в той больнице была страшная. «Ой, така тякучка!!!»(с)

P.P.S. Напоминаю — а то у некоторых память, как желудок у котенка — это была страховая клиника, а не частный кабинет и не лечебно-диагностический центр. К тому же это было достаточно давно. Впрочем, я сомневаюсь, что с тех пор произошли кардинальные перемены.

P.P.P.S. И я ещё не рассказываю вам обо всех ужасах процедуры списания препаратов. Умножьте на сто тысяч существующую в государственных клиниках процедуру. Впрочем, тут меня поймут только врачи.

Эко

«— …Они могут пересадить мне идеальные яйцеклетки какой-нибудь восемнадцатилетней, но стенки моей матки слишком тонкие. Яйцеклетки не приживутся…

— …Я бесплодна… Наконец-то я понимаю, что означает это слово. У меня не могут вырабатываться полноценные яйцеклетки, я не могу вынашивать ни своих, ни чужих детей…

— Ты же знаешь, я проходила курс люпронотерапии девять раз, девять раз я становилась от этого люпрона сумасшедшей сукой…»

Эх, люди-человеки…

Я, кстати, тоже не Будда, так что не надо!

Мне уже столько раз сообщали, что я «должна нести ответственность», что если бы попутно — в качестве BTL-акции — крест, гвозди и «десяток солдат» дарили, я бы уже казармы отстроила и свою армию имела.

Кто-то говорил разумные вещи — равнодушно, яростно или печально. Естественно, не обошлось без ханжей и порицателей, а также призывов и объяснений. То есть хоть унитаз приноси, хоть то, чем на нём сидят, показывай — КПД ниже, чем у паровоза.

«И посредине этого разгула» я однажды получила комментарий от одной дамы, весьма разумной и достаточно успешной — с карьерой всё более чем ОК, и котят спасает, и за границами отдыхает. И человек любимый имеется. А написала она вот что: «…После 5 лет бесплодных попыток родить я как-то до сих пор не знаю, как же мне реагировать на взаимоуважительное общение двух лагерей: «родительского» и «чайлд-фришного» — не знаю, то ли смеяться, то ли рыдать до посинения. Но, слава богу, природное чувство юмора помогает в последний момент «придушить» комок слёз в горле, и я могу с таким развесёлым апломбом произнести (имея в виду и тех и других): «Мне бы ваши проблемы!»

И, спасибо ей, я одумалась. Я перестала объяснять что-либо друзьям, ударять автоиронией по ханжеству и разгильдяйству и разумными доводами — по «ярости благородной». Ибо им бы наши проблемы.

Тут не будет «устрашающих» методик и латинской терминологии in vivo/in vitro[75]. Не будет перечисления «чудес» фармакологии, особенностей подготовки, процедур, вынашивания и родоразрешения, если повезло. Здесь не будет акушерства и гинекологии, а также репродуктивного здоровья и популярной эмбриологии. Не будет озвучено сумм. Не будет подсчитано количество навсегда умерших нервных клеток. Не будет поставлен знак качества боли, которую не унять иначе, нежели чувством юмора. Будет маленькая история из копилки моей не такой уже короткой жизни.

У моего брата была жена номер раз. Она была достаточно хитрым, достаточно сильным, весьма жёстким и довольно непростым хорошим человеком. Так вышло, что у неё была апоплексия яичника и две внематочные. Она лишилась маточных труб. Она была готова усыновить ребёнка, но против этого была моя… мама. Брату было, если честно, всё равно. А потом вроде уже и не всё равно. Кто их поймёт — этих мужчин. Представителям пола male подкласса vulgar — то есть «обыкновенный» — иногда кажется, что если это не его сперматозоид, то и не надо. Им порою «не надо» — даже если и его. Ну, да мы не об этом. На эту тему поскандалим как-нибудь в другой раз.

На девять раз её не хватило. Только на пять. Три слова. «Только». «На». «Пять». Вы себе можете представить, ЧТО значат эти три простых слова? Сколько съеденных и вколотых гормонов? Сколько людей в белых халатах и зелёных пижамах? Сколько ультразвуковых исследований? Сколько малоприятных инвазивных процедур? Сколько дорогостоящих средств и металлических инструментов? Сколько ожиданий и сколько… разочарований? Сколько слёз, которые она выплакала в одиночку.

Давление общества, говорите? Ну-ну… Дайте мне ссылку, плиз, на сообщество «Женщины, пере-несшие ЭКО». Да чтобы с залётом постов в топ новостных лент. Да чтобы со стоном, что слышен, чуть выйди на Волгу.

У моей невестки номер раз не получилось. Ни в Одессе, ни в Киеве, ни в Москве. Развелись они совсем по иной причине. Она вышла замуж за вдовца с маленькой девочкой. У неё всё хорошо. Я надеюсь. Как-то в мой приезд в Одессу мы с ней неплохо выпили в ныне закрытом «Фиделе», и она мне сказала: «Это ужасно, но я рада, что её мать умерла».

Невестка номер два родила как кошка, проклиная всё и всех на свете. Но это уже совсем другая история.

В этой же нет ни морали, ни выводов, а лишь вот это — главное: «Им бы наши проблемы!»

И ещё как-то напомните рассказать вам о кесаревом на ЭКО. Двойня. Один из плодов мумифицировался в сроке 17 недель. Второго доносили всей клиникой. Я не буду рассказывать вам об особенностях операции и запахе из раны. Я вам расскажу о выражении глаз её мужа. И о том, как тряслись руки у человека, о стойкости, жестокости и деловой хватке которого десятилетия ходили легенды.

«Я всё сказал!»

Болезненное бесчувствие

Я уже не очень хорошо помню психиатрию. Хотя это был один из самых любимых моих предметов. Покойный профессор Москети, которого все считали шизофреником (это часто бывает с психиатрами), подарил мне старую-престарую прекрасную-препрекрасную книгу «Клиническая психиатрия» конца позапрошлого века. С прекрасными фотографиями. Рисунками пациентов. Таких учебников уже не выпускают. Впрочем, я не об этом.

Я о том, что в психиатрии существует состояние, именуемое «болезненным бесчувствием», если мне не изменяет память. Во всяком случае, в той большой книге с ятями и ерами оно именовалось именно так.

Я, конечно, понимаю, что истинное болезненное бесчувствие сродни состоянию моей бабки Полины в тот день, когда умер дед. И в два последующих. Дед ушел на работу и не вернулся. Мы искали его три дня. Нашли. В БСМП[76] № 1, больше известной одесситам и не только как «Еврейская». Мы его нашли. Полина зашла в палату, погладила Андрея по щеке. И он умер. На секции[77] — кровоизлияние в мозг размером с мужской кулак. Умирают сразу и от меньших — с пятикопеечную монету. То есть — пятирублёвую. Патологоанатом был в шоке.

Его подобрала «Скорая» на улице. Андрей лежал три дня без сознания. Он просто ждал Полину. Она пришла, погладила, он на мгновение пришёл в сознание, сказал «Полина» и умер.

Полину привезли домой, и она села в кресло. И просидела в нём три дня. Без еды, воды, походов в туалет и без единого слова. Она сидела и смотрела в окно.

Спустя ровно год — день в день — она встала в шесть часов утра, убрала дом, наготовила безумное количество пирогов, покормила собаку и кота, помылась, переоделась. Легла на кровать и… умерла. На секции — кровоизлияние в головной мозг. Размером с мужской кулак. Вы уже спрашиваете, почему мы, вандалы, потащили под секционный нож пожилого человека, умершего дома? Она попросила. Записку написала.

У Полины было — в день смерти деда — классическое болезненное бесчувствие, если верить книге «Клиническая психиатрия». Андрей же прожил в болезненном бесчувствии всю жизнь. Он почти всегда молчал. Если дом сгорел, он никогда не охал. Он просто начинал строить новый. Если он слышал, что охает Полина, или моя мать, или многочисленная родня, — он издавал гневный рык, и они начинали говорить о погоде, природе и прочей ерунде.