Елена Катишонок - Против часовой стрелки
С цветов и началось их знакомство, вернее, краткий разговор, так и не выросший в знакомство, потому как не было ни необходимости, ни потребности представиться; а для того, чтобы приветливо кивнуть при встрече, нескольких слов вполне достаточно. Классический образчик шапочного знакомства в дамском варианте, который избавляет от необходимости снимать, здороваясь, шляпку.
— Я смотрю, у вас на подоконнике целый сад, — улыбнулась женщина. — Вы что-то добавляете в землю, — она опять улыбнулась, — или слово заветное знаете?
Комплимент был приятен; Ирина поблагодарила и призналась, что заветных слов не знает, а земля — она и есть земля; лучше б у садовника спросить.
— Что-то у меня неважно растут, — покачала головой та, — я и в садоводство ездила, и новую рассаду купила… Не растут!
Никакого продолжения разговора не последовало, да и о чем говорить? Встречаясь впоследствии на улице или в лавке, здоровались. Так же было некогда и с цыганкой: много лет кивали, с улыбкой или без улыбки, пока шапочное знакомство не стало настоящим, в результате которого цыганка стала Марией, в то время как «та, с Малой Московской» долгое время ею оставалась, пока не сделалась гражданкой.
Зачем?!
Чтó побудило — или заставило — шапочную знакомую пойти в комендатуру и донести, какая корысть? Квартира? — Не нужна была гражданке квартира: у нее был свой дом и садик для ботанических утех. Чем объяснить интерес постороннего человека к чужой жизни, будь то цветы на подоконнике или принадлежность к подпольной организации?
Удивляться, как женщина дозналась о ячейке, по меньшей мере наивно: на то она и досужая, чтобы от скуки наблюдать за жизнью соседей и соотнести регулярность посещений Германа, таинственные отлучки обоих и позднее возвращение, без пьянства, скандалов и мордобоя; остается только вычеркнуть лишнее — и получить результат. На что крот слеп, а и то не станет рыть землю бездумно, а у нее глаза есть, да сквозь забор многое видно. И слышно, даже если руки упихивают в ямку свежую рассаду; обрывок диалога, старательно завернутые книги, которые передаются из рук в руки с опасливой оглядкой, свежие пачки чего-то вроде газет, да только не газеты… Ячейка стала секретом Полишинеля.
…Внучка уже заканчивала школу, когда Ирина рассказала о досужей гражданке. «А ты ее встречала… потом?» — спросила Лелька.
— Встречала, и не раз. И теперь иногда встречаю: она в том же доме живет, на Малой Московской.
— И… что ты ей сделала? Ты сказала ей?!
— Нет. Ничего. Я с ней не раскланиваюсь.
Этого никому не понять, даже Лельке. Не надо было говорить. Или рано. Потом поймет, позднее. Когда-нибудь. Проклясть? — Много чести. Хватит того, что я не вижу ее.
В первый раз было трудно. Избегать испуганного, льстивого взгляда, отдирать пальцы, вцепившиеся в рукав. Чтобы оттолкнуть, нужно дотронуться, а Ира брезговала: стряхивала резко и сильно цепкие пальцы, как липнущую паутину.
В следующий раз перешла на другую сторону улицы.
Как и в каждую новую встречу.
А те цветы, которые росли у гражданки, красные такие, теперь много где сажают: и в парках, и на кладбищах, где братские могилы…
Тогда же, в сорок шестом, Ира зашла на Маленький базарчик. Ряды пустовали. Под длинными дощатыми столами ветер собрал первые желтые листья. Несколько торговок терпеливо переминались с ноги на ногу. Маленькими рыжими поленницами была сложена морковь. Картошка продавалась поштучно, но что это была за картошка! Конечно, за пять лет впроголодь привычный вид простых продуктов мог стереться из памяти, ан нет, не стерся: прятался где-то в потайных уголках. Ах, картошка, что за красавица: золотисто-желтая, как мед, ее и есть-то жалко; только смотрела бы.
— Капусточки кислой, сударыня, не желаете?
Голос знакомый, да и лицо знакомое. Если б не слово «сударыня», от которого на Поволжье отвыкла, да не красота картошки, узнала бы женщину сразу: она издавна торговала здесь, как некогда Баськина мать. Конечно, постарела и сильно исхудала, но такое уж время стояло: в сорок шестом толстых не было.
После нескольких обязательных фраз торговка неожиданно произнесла: «А я мужа вашего видела».
И рассказала.
— Гнали их, по Большой Московской гнали. Такие они… умученные были, Господи, Твоя воля! Оборванные; кто согнувши шел, кто как. А те… мало того, что винтовками подгоняют: ногами в сапогах норовят пнуть, ногами!
— Немцы? — Ира вцепилась в край прилавка.
— Наши, — с горечью отвечала та, — немцев не много было. То наши, с команды ихней; у них и форма другая, чем у немцев, была. А кто падал, тех сапогами под ребра прямо… Люди смотрели: кто из окон, кто выбежавши — своих искали. Я вашего мужа узнала — сколько раз видела вас-то; и он меня узнал. «Вы что-то про мою семью знаете? — кричит. — Что с ними? Передайте, — кричит, — жене моей передайте…» Передам, кричу; что передать-то? А он ничего и не сказал, улыбнулся только… Их по мостовой гонят, а мы рядом бежим, по тротуару. У парка им свернуть приказали; люди говорили, на станцию погнали. Так он обернулся, муж ваш, — а он высокий такой был, — и крикнул: «Спасибо вам!» Да за что же спасибо, я передать-то ничего не передала… Только что видела его…
Ты мне улыбку передала, думала Ира и видела улыбающееся Колино лицо.
— Спасибо вам, — только и сумела выговорить.
Купила три картофелины и немножко кислой капусты.
Рассеянно смотрела на пальцы торговки, красные от ветра, которыми та запихивала в банку хрусткие волокна — на стекле изнутри расплылось кровавое пятно от раздавленной клюквы — достала деньги.
— И торговать некому, и покупать некому, — пожаловалась женщина.
— А Дебора? — напомнила Ира. — Дебора, у которой дочка в Палестину уехала?
— Кто знает, — неопределенно отозвалась та, — кто знает, что там, в этой Палестине. Чуть не все старшие туда уехали, парни-то Деборины, только один младший остался да они с Яшкой-Пулей. А когда началось, Яшка ихнего мальца, младшенького того, у себя на складе спрятал и дровами заложил. Их с Деборой в гетто загнали, ну, как других; так он думал, може, хоть малец спасется.
Ира не спрашивала и не торопила, просто ждала. Женщина застегнула плотнее воротник и, глядя на стопку морковки, закончила неохотно:
— Которые были в гетто, всех истребили. Никого не осталось.
— А мальчик?!
— Кто знает, — опять повторила та, — склад Яшкин подожгли. Може, выскочить успел, а то еще… Там река ведь рядом. Люди говорили: парнишка стенку выломал, что к воде выходит. Он шустрый был, хоть и маленький.
И продолжала:
— В той Палестине у Деборы с Яшкой сколько внуков-то уже, небось. И знать не знают, ни дети, ни внуки!.. — Помолчав, добавила: — Я чего понять не могу: откуда… такие? Те, что людей сапогами, или за мальцом Яшкиным?..
Если б я знала, думала Ирина уходя, если бы понять.
Кто-то тронул за плечо.
— На супец вот, возьмите ребятам на супец, — торговка воткнула ей в руки луковицу с морковкой, кивнула и пошла не оглядываясь.
Одно солнце и один воздух, чтоб дышать, и люди под солнцем такие же разные, как побеги, выглянувшие из земли: из одного рождается цветок, из другого колючки.
И на форштадте то же самое, где все — соседи.
Кто-то поджег сарай. А нашелся ли другой? И если нашелся, то зачем — протянуть руку задыхающемуся от дыма мальчугану или подсказать — то ли немцам, то ли своим, — куда он побежал? Неведомо; только с тех пор, когда вспоминала Басю, видела худенького рыжеватого мальчика, похожего лицом на сестру, выпрыгивающего из горящего сарая прямо в реку. Видела так четко, словно была свидетельницей этого.
Одна соседка передала ей от Коли улыбку, другая позаботилась, чтобы он больше никогда не улыбался.
Поразительно, от каких мелочей зависит жизнь и смерть человека: живи они на другой улице, в другом доме… может, нашлась бы спасительница — нашлись ведь для брата! — А может, наоборот: обнаружилась бы другая гражданка. Цыганке их судьба была видна как на ладони — с нее и прочла.
Только Пава так и не знала своего счастья.
Даже теперь, оставшись одна, она не могла себе в этом признаться. Строго говоря, она осталась жить не одна: в доме места достаточно, поэтому Нинка с семьей как жила здесь, так и не собиралась ничего менять. Конечно, хотелось бы отдельно, но ситуация с квартирами в 60-х годах едва ли была проще, чем в послевоенное время: квартир не было, и все тут. А уж когда отец ушел, нечего было и думать об отдельной квартире: мало ли что. Да, Митюшка почти взрослый, да только парень есть парень, а мать уже сдавала.
Вдруг — именно вдруг, без всякой видимой причины — начали опухать ноги. Стало трудно сгибаться, а еще труднее выпрямляться, что осложнило и вскоре сделало невозможной работу в саду. Сначала ноги, затем руки и лицо. Всегда узкоглазое, татарское, теперь оно заплывало изнутри неведомо откуда взявшейся водой и приобретало невозмутимую безмятежность Будды, что никак не вязалось с Павиным настроением. Перепуганная дочка сделала то, что давно пора было сделать: бросилась к Тоне, и Федор Федорович привел в действие медицинские связи, как тому ни противилась виновница суеты. Правда, к тому времени Пава утомилась от обшарпанных стен районной поликлиники, долгих очередей, а главное, была уязвлена репликой докторши: «Любят старики болеть», обращенной не к ней, конечно, а к медсестре; но Пава услышала и забыть не могла.
