Бахыт Кенжеев - Плато
- Да, обязательно. Спасибо.
Не стирая с лица улыбки, она принесла стеклянный кувшин со светло-коричневой жидкостью. Обжигаясь, он отхлебнул из картонного стаканчика глоток чего-то без вкуса и запаха, похожего на напиток в Гусеве. Видимо, отметил Гость про себя, кипел всю ночь в этом идиотском агрегате. Налив и себе, дежурная посмотрела вопросительно.
- Скажите, - начал Гость, переминаясь с ноги на ногу, - в Северопольске жила такая Елизавета?
- Наверное, вы журналист, - дежурная вдруг перестала улыбаться. и стаканчик свой поставила на стол.
- Нет, что вы! - вскричал Гость, словно счел себя оскорбленным. - Вовсе нет. Я частное лицо. Я ее друг.
- Тоже из Отечества?
- Ну да. Приехал проведать, и вдруг...
- Жуткая история, - вздохнула дежурная. - Главное, я отлично знала этого парня. Он чаще других у дяди Питера сидел.
- У какого дяди Питера?
- В нашем баре, - охотно пояснила дежурная. - Мне как раз той осенью вышел положенный возраст, ну и стала иногда ходить. Все-таки в городе живем, не на ферме, верно? У нас почти все на колледж работают. Кто прямо там, кто вроде бы при нем, скажем, гостиница наша в другом месте летом бы прогорела, а тут вечно кто-то приезжает.
- Ну и что же он?
- Нормальный был парень, - убежденно сказала она. - только молокосос, таких и близко к бутылке подпускать нельзя. Пистолет с собой носил для куража. В Отечестве разрешается иметь пистолеты? Нет? Я так и думала.
Он слушал ее историю, словно читал рассказ из чужой жизни - заинтересованно и в то же время равнодушно. Было ясно, что ничего уже не поправить.
- Прямо и не скажешь, что из Отечества, - заключила дежурная, - очень была милая, умная женщина, акцент, правда, а так совершенно нормальная, дети ее любили ужасно. И такой позор для города, для колледжа! - она всплеснула руками.
Все дальнейшее он уже слышал вчера от Хозяина. Мир, в котором не существовало Елизаветы, даже в виде адресата безответных писем, состоял из мертвых вещей и скучных двуногих без перьев. Сосны превращались в шершавые стволы с уродливыми отростками, белки - в крыс, снабженных неприятно пушистыми хвостами.
- И зачем же это все? - спросил он скрипучим голосом.
- Что?
- Если пьяный гад может взять и расплескать. Разбить, как сосуд скудельный. Что это такое? Я просто отказываюсь! - орал он. - Я не хочу! Я не могу! Я семь лет ждал этого утра!
- Успокойтесь, что вы, - девица вышла из-за стойки, обняла его за плечи, напоила водой. - Зачем отчаиваться, если вы с ней непременно встретитесь. Обязательно. И вам для полного утешения достаточно одного.
- Чего? - спросил он сквозь слезы.
- Установить личную связь с Иисусом Христом как вашим личным спасителем, погибшим за вас на кресте. И я подчеркиваю: не за какое-то абстрактное человечество, а именно за вас и за вашу Елизавету. Как вы можете не понимать, что только плоть бренна, но дух, спасенный во Христе, прокладывает дорогу к звездам, где на престоле в единой славе восседают Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой. И если Иисус войдет в вашу жизнь - а для этого достаточно открыть ему сердце и попросить его, то...
- Что вы, девушка моя милая, - сказал он почти ласково, мгновенно остывая, - какой там престол в единой славе. Дойти бы до конца этой, навязанной мне дороги, не свалившись, а ваш личный спаситель будет только в ногах путаться. Лучше расскажите мне, где у вас тут хоронят.
По узкой, вытоптанной обочине шоссе Гость добрался до холма, куда на массивных черных лимузинах свозили покойников со всей округи. Прошел под арку с надписью "Гора Надежды", задыхаясь, стал карабкаться вверх по склону - без скорбящих ангелов и замшелых мавзолеев, но с каменными вертикально стоящими плитами, с немногословной надписью на каждой. На окраине города мертвых отыскалось бетонное надгробие, обсаженное маргаритками. Круглый булыжник прижимал к плите полиэтиленовый пакет с какими-то бумагами. Под мутным пластиком он увидел пачку конвертов с аркадскими марками, без обратного адреса. Повертев письма в руках, сложил их на траве аккуратным домиком, чиркнул зажигалкой.
- Жить по-человечески не удалось, - сказал он, вставая с колен, - зато похоронили тебя, Лизочка, по-царски. Зелено, ухоженно, гигиенично. Почтовик-доброхот даже корреспонденцию доставил адресату. В Отечестве бы бросили в яму за городом, накидали бы венков из искусственной листвы, и поминай, как звали. А тут, - он огляделся, - хорошо. Воздух чист, и холмы зелены. Пташки распевают. Река под горою. Правда, - он поискал взглядом, куда бы присесть, и сел прямо на плиту, - в Отечестве, наверное, родные бы тебе устроили загородку. Скамеечку бы поставили. Помнишь эти зеленые, непременно зеленые железные заборчики вокруг могил, с калиточками, а на калитке замка обыкновенно не бывает. На Пасху на могилах то яблоко, то яичко вареное. Кутью тоже оставляют. Заходи, калика перехожий, за ограду, угостись, чем Бог послал. Вот тебе и общество. Птицы тебе благодарность высвистывают, калики вино белое пьют за упокой души. Они ведь, ты знаешь, ужасные лицемеры. На еду у них, дескать, нет, а на бутылочку казенной всегда находится. Но народ порядочный - пустую посуду ни за что на могилке не оставят, более того - если пьют, то непременно светлой памяти. Как же иначе? Затем и закуску на могилку кладут, чтобы уважение было к покойнику. Наверное, и церковь стояла бы недалеко. Разрушенная, само собой, запущенная такая. Нет, - вздохнул он, - что нам эти калики? Все равно их из под земли не видно. Ты возразишь: душа, дескать, парит над ними и радуется, что поминают тебя люди. Думаешь, весело ей крылышками размахивать над нашим отечественным убожеством? Могильщики пьяны, земля сырая, грязь повсюду. На одной могиле, может, и яичко крашеное, а на соседних мерзость запустения, даже имена стерлись на табличках. И мусор, мусор-то какой повсюду. Цветы с могилы ночью мальчишки разворуют, барышням будут отдавать. Хорошо ли? Меня тут в христианство обращали, - сообщил он доверительно. - Представляешь картину - трубит архангел, уже и из вод сделалась кровь, и тут земля разверзается, и ты воскресаешь, а из соседних могилок выскакивают жители Северопольска в полном параде. Кто во фраках с цилиндрами, кто в костюмчиках-тройках. Хуже всего тем придется, кого хоронили в особой похоронной одежде. Знаешь - ботинки с картонными подошвами, пиджачки с марлевой спиной. И в нашем отечестве раскроются, и в других государствах. Полезут голые, босые, с развороченными черепами и с бирками на ногах. Сколько мы, хомо сапиенсы, друг друга резали - подумать страшно. И еще, - встрепенулся он, - тебе бы на памятник фотографию прикрепили, керамический овал.
Он опасливо посмотрел в чистое, разреженной синевы небо. Солнце поднялось уже высоко над горами. На шоссе энергично шелестели автомобили, не затрудняясь особенным снижением скорости в городской черте. Ползали крупные черные и мелкие рыжие муравьи по кучке пепла, еще сохранявшей строение сложенных вчетверо листков почтовой бумаги. Вдоль окружности пепелища трава обуглилась, чуть дальше - полегла и обмякла. Бабочка-шоколадница суетливо порхала над теплым бетоном, не осмеливаясь сесть. Словно автоматная очередь, застрекотала на кладбище газонокосилка, и ветерок донес до него острый запах скошенной травы, измельченной в темно-зеленую влажную труху.
- А я вот хотел повесть писать, - заговорил Гость, - со счастливым концом. С такой, понимаешь ли, идеей, что любовь сильнее всего на свете. Черта лысого, Лизонька моя. Я даже не могу сказать "люблю", грамматика не позволяет. Надо говорить "любил". Даже девичьей фамилии твоей не написали. Так ты и будешь здесь лежать на веки вечные мусульманкой. Или все-таки не лежишь, а летаешь? Я на днях газетку бульварную купил в киоске. Польстился на заголовок. Жизнь после жизни, дескать, окончательно доказана. Ну, думаю, Бог знает что. Исторический момент. Почти что воскресение Христа. Купил, узнал, как домохозяйка со среднего Запада потеряла сознание во время операции аппендицита, видела свет в конце туннеля и ангелов с крылышками. А я польстился, - повторил он, - как ребенок. Помнишь, - он оживился, - ты водила меня на всенощную. Я упирался, говорил, что будет толпа, духота, полицейские патрули. Так и оказалось, и ты нервничала, когда мы маялись под дождем у набитой церкви, и не могли войти внутрь. И действительно были полицейские с дубовыми рожами, и оцепление, а в дверях виднелись свечи, и теплом пахло оттуда, а дождь лил все сильнее и сильнее, мы стояли под зонтом, прижимаясь друг к другу. Хор пел громко, и над толпой разносились малопонятные слова. Я же почти не знаю старославянского, и ты не знала, а тут еще скверная акустика - сколько раз надо отразиться звуку от закопченных стен и куполов, чтобы вырваться на улицу. А к двум часам ночи народ, потоптавшись, разошелся с улицы, и в церковь мы зашли, и я не признался тебе тогда, но часам к трем ночи я тоже, знаешь ли, проникся. Поют-то они поют, дело нехитрое, расхаживают перед алтарем в смешных одеждах, ну а с другой стороны, хватает иногда за душу, и я подумал - а вдруг правда. И славно так стало, и ноги болеть перестали. Потом прошло, конечно. И вряд ли настанет снова.
