Е. Бирман - Эмма

В принципе, — очень удобный в общении, хороший и добрый человек, согласился приятель с моим мнением о соседе.

Когда мне пришлось менять квартиру, сосед пришел на помощь. Его родственники как раз сдают свое бывшее жилье, оно стало тесно для них после рождения четвертого ребенка, — таковы были его сопутствующие пояснения. Люди они с широким сердцем, — так отрекомендовал он их самих. Я осмотрел квартиру. Она была на нижнем этаже, унитаз в туалете был с трещиной, а стена одной из комнат, видимо, бывшей веранды, представляла собой просто жалюзи во всю стену. В квартире еще жили новые репатрианты из России.

— Вы нашли вторые ключи от входной двери? — спросила между делом хозяйка молодого человека.

— Я нашел, нашел и не нашел, — на вновь изученном языке, иврите, ответил молодой квартирант.

— Так, где же ключи? — переспросила она.

— Я нашел, нашел и не нашел, — снова огорченно повторил безответственный квартиросъемщик.

— Он искал, искал и не нашел, — объяснил я хозяйке. Мой иврит к тому времени был гораздо лучше.

— Какова сумма месячной квартплаты? — поинтересовался я.

Женщина назвала сумму. Раздражение волной поднялось во мне откуда-то из желудка и, видимо, отразилось на лице, хотя я не успел произнести ни слова, и потому она спросила, внимательно глядя мне в глаза, за сколько я готов снять квартиру.

— Разве что бесплатно, — буркнул я. («Широкое сердце»… ну нет его у меня).

По выражению лица моего соседа я не сумел понять, пожаловалась ли родственница на мою грубость. Он, во всяком случае, своего доброго отношения ко мне не изменил. Сказал, что на случай, если, не дай бог, погибнет в автомобильной катастрофе, он завещает мне свое сердце.

28

Однажды равинесса с большим возмущением отозвалась об одном современном русском писателе, которого болезненная любовь к российскому империализму и фанатичное желание вредить заокеанским конкурентам (как теперь называют в России американцев? ага, «пиндосами») и их местным ближневосточным «клевретам», то есть нам, довело до панегириков «Хизбалле» и Ахмединеджаду. Мне показалось, что называя этого господина русским писателем, Бурнизьен может задеть Эмму, и я выступил в защиту даже тех антисемитов, которых называют «клиническими» и которых я встречал в России, если честно, в таких микроскопических количествах, что пренебрегал их существованием, и это позволяет мне, особенно сейчас, издалека, очистить свое отношении к стране, где прошло мое детство, от неприятных флуктуаций ее коллективного характера, если о таковом вообще может быть упомянуто без впадения в ересь нелюбимого мною «су-су-су». Так вот, возразил я Бурнизьен, я никогда не мог понять «зоологических антисемитов», нападающих на сионизм и пишущих на стенах: «Жиды, вон из Палестины!» Неужели они хотят, чтобы мы вернулись, думал я, пока один наивный израильтянин на Интернет-форуме не задал этот вопрос что называется «в лоб». О нет, гласил вежливый и даже вкрадчивый ответ, мы хотим, чтобы вы сначала все отсюда уехали, а потом чтобы некому было возвращаться. Меня это ужасно умилило, сказал я, целясь в округлившиеся глаза Эммы, представляешь, как смягчились нравы в России, как европеизировались даже представители ее интеллектуальной обочины, если они сами (о, чудные!) уже ни за что не готовы делать своими руками, даже в рукавицах, грязную работу избавления от евреев. Москву строить они привозят таджиков и предпочитают, чтобы евреи отбыли добровольно, а там, на Ближнем Востоке, чтобы уж эти дикие арабы сами как-нибудь постарались.

Но удивляет меня обратная тенденция здесь (я повернул беседу в противоположную сторону) — иные граждане евреи, наши, «русские», будто с цепи сорвались. Агрессивность их комментариев к статьям умеренных авторов в Интернете иногда просто поражает меня. Особенную неприязнь вызывал у меня один из Интернет-сайтов, последовательно взращивавший в своих читателях чувство неприязни к «миротворцам», натравливавший и науськивавший их на «прекраснодушных», представлявший наших правителей слабыми, развращенными богатством и коррумпированными людьми, а страну — движущейся к пропасти и хаосу. Они продвигали идею сильной личности у власти и внушали своим адептам чувство уверенности в том, что именно они, славные патриоты-читатели, мудры просто и без затей, и отныне вместе со своим вождем и его Интернет-рупором вооружены «единственно верным учением» и располагают надежными средствами для решения болезненных вопросов. Меня это пугало. Однажды я не выдержал, встрял тоже. Сначала я и сам написал нечто жесткое, подписавшись Кинологом.

«Способами борьбы с бешенством являются:

— своевременная вакцинация;

— ограничение перемещений;

— регуляция численности;

— карантинизация.

К счастью, намека моего читатели сайта не поняли и на него не отреагировали. Я тем временем спохватился, взял мирный тон и наказал себе впредь писать доходчиво.

«Мы — «русские», и «правый» бунт наш выглядит «бессмысленным и беспощадным» тоже в кавычках. Больше — смешным. Абсолютной истины не существует, но «правые» и «левые» приближаются к ней зигзагами, вместе. А мы — дуроломы генетические, можем сломать стране позвоночник, поставив ее раком, да загнув в порыве энтузиазма не в ту сторону».

Еще я цитировал Чехова.

«…пока с обывателем играешь в карты или закусываешь с ним, то это мирный, благодушный и даже неглупый человек, но стоит только заговорить с ним о чем-нибудь несъедобном, например, о политике или науке, как он становится в тупик или заводит такую философию, тупую и злую, что остается только рукой махнуть и отойти.»

Уже отправив сообщение, я стал опасаться, понятно ли, что я хотел сказать этой цитатой. Я написал:

«Русские» мы, с Чеховым не поспоришь»,

— и хотел было отправить эту короткую фразу отдельным посланием, но стало жалко оставшейся незаполненной площади текстового окошка и я, как любят ныне шутить, добавил «букаф»:

«Разве отважитесь вы на поединок с боксером-тяжеловесом? Оспорите уравнения Максвелла? Нет, ведь. Почему же в таком сложнейшем вопросе как устройство человеческого общества, где на кону судьбы народов, вы так уверены в исключительной правоте своей позиции? Откуда такая самонадеянность?»

— я, конечно, сначала написал «наглость», а не «самонадеянность», но сдержал себя и поправился, прежде чем отослать. Я пытался и оппонентов своих склонить к умеренности, я писал им:

«Левые радикалы и фашисты — как дерьмо и черви. Дерьмо без червей — просто дерьмо, а не среда обитания, черви же без дерьма — подохнут с голоду».

Не заметно было, чтобы я чего-то добился своим вмешательством. Все так же продолжали комментаторы в любом явлении находить хотя бы одну сторону, которая питала бы их возмущение и отрицание. Случался ли социальный протест, они говорили, что участники демонстраций (даже если их триста тысяч) — куплены, или как теперь говорят — проплачены. Не смущало их и то, что демонстрации были направлены против тех, у кого теоретически только и могли быть деньги для подкупа. Или обменивали просидевшего несколько лет в плену нашего солдата на множество террористов, они объявляли это слабостью, позором и выражали уверенность в том, что если бы этот солдат был из «наших», «русских», о нем забыли бы на другой день. Даже если бы это так и было, такое утверждение оставляло ощущение подброшенной мне на порог дохлой собаки. Осужденного судом за убийство могли они объявить однозначно невиновным, потому что он из «наших». Они вообще не слишком затрудняли себя доказательствами своих утверждений, часто удовлетворяясь подысканием подходящего, по их мнению, мотива и верой в свою особую проницательность. Бросалось в глаза обилие среди них амазонок на пенсионном обеспечении.

Описанному выше типу характера (особенно женского) мне захотелось подыскать специальный научный термин, однозначно его обозначающий и называющий. Первое, что пришло в голову, было воспользоваться чеховскими эпитетами и, соединив два слова в одно, получить, например, «злотупие», или помягче — «злоглупие». Но это было бы и слишком общо, и уж очень прямолинейно. Любой же язык, в том числе, конечно, и русский, не склонен к прямолинейности, он ищет и находит извилистое, но наиболее отвечающее своей текучей природе ложе. Я должен тут отметить, что, конечно же, не считаю себя вправе изобретать новые русские слова. Поэтому, если и будет мною изыскан новый термин, следует считать его чем-то вроде местного приложения к русскому языку, тем более что он описывает местное явление и местные характеры.

Всякий, кто подобно мне, немного знаком с языком рассеяния европейских евреев, знает, что в нем практически нет грубой брани, поскольку ругательные слова в тушеном виде включены в жаркое нормативной речи (простите мне пошловато-умильную связку еврейского блюда и речи, уж вырвалось, так вырвалось). Это свойство языка идиш в известной степени унаследовано и современным ивритом. Но я привычен, и меня приятно щекочет в русской речи содержащаяся в нем искусственная языковая разность потенциалов. (Поясняющий пример понятия «разность потенциалов» для не инженеров — разность высот в водопаде). В вершинах русского языка — церемонная чопорность бала в грандиозном зале при ярких свечах с черными фраками и белыми пышными платьями, а внизу — кипящий ад бесстыдной наготы, актов совокупления, не исключая содомии; от парадного подъезда гонят прочь всякую похабщину, а на заднем дворе аристократического языка во множестве резвятся прижитые им от дворовых девок бедовые словечки, едва прикрытые приставками, суффиксами и окончаниями, сквозь которые «светится» срамной корень. Разность потенциалов, напоминаю (не инженерам), — источник энергии.