Борис Евсеев - Лавка нищих. Русские каприччио
Присмотревшись, я заметил: прыжки оранга какие-то не очень ловкие, скорей – неуклюжие. Неловкость прыжков еще больше подчеркивалась такими же частыми, как и у Карменситы, покручиваньями головой, вздрагиваньями, оглядками. Напрыгавшись, обезьяна села на корточки. Посидев так с минуту, она полезла длиннющей лапой куда-то под стеганную ватную подстилку.
– А ну положь назад! – крикнуло уже позабытое мной мятое существо и злобно (вот уж точно по-обезьяньи!) рыкнуло два раза.
– А че, а че нельзя?... – сразу занюнила обезьяна настоящая, оранжевая.
– Курить хочет! – обратился ко мне саркастически бомж. – А это где же видано, чтобы обезьяна курила? Так и посетителей отвадить недолго. А ну, давай сюда!
Бомж подковылял к подстилке, перетряхнул ее всю. Из подстилки выпала пачка «Краснопресненских» и коробок спичек.
– А не получишь, не получишь! – стал дразнить животное озлившийся бомж. Правда вскоре он обмяк, подобрел: – Голова с бодуна болит. Посплю я, вы тут еще чуток попрыгайте.
Бомж отковылял в угол зверинца, лег на обезьянью подстилку и тут же уснул.
Неправдоподобие и нелепость происходящего терзали меня. А от обещанных и Карменситой, и бомжом цирковых трюков и развлечений заранее стало тошно. Глянув на часы, я увидел: до окончания «сеанса» еще пятнадцать минут.
Слегка помедлив, я снова уселся на ящик.
– И правильно, и отдохни! Они тебя отсэда так скоро не выпустят. Через час – не раньше.
Я отскочил от говорящей обезьяны в дальний угол.
– Да не пужайся ты так. Я не обезьяна, мальчик я. Просто в шкуру зашитый. А ты думал я правда оранг? Скучно сегодня чегой-то. Народ все приходит вялый, глупый.
– Как мальчик? Кто ж тебя в шкуру зашил?
– Кому надо, тот и зашил.
– Я могу милицию позвать.
– Как же, дозовешься их. Да и зачем? Я ведь сам, добровольно в обезьянью шкуру влез.
– Зачем?!
– Да вот затем и влез. Надоело, знаешь, мне человеком быть.
– Так ты ведь и не человек еще. Тебе лет-то сколько? Не иначе – тринадцать-четырнадцать!
– Годков-то мне шестнадцать. И даже если я сейчас не человек, то потом – обязательно стану. А на фига мне это надо? Мне обезьяной быть интересно. Мне и пару найдут скоро.
– Что ж ты со своей самкой тут и совокупляться будешь? На подстилке грязной?
– Не на подстилке, а на дереве. Там – чисто. И не я с ней, а он со мной. Я ведь самочкой буду!
Оранг опустил свою лукаво-сморщенную восточную морду.
Странноватая мудрость Индокитая и Зондских островов медленно с этой морды стекла, и нарисовался отвратно-сладкий, раздражающий своей наглой призывностью оскал похоти.
– Ты вот думаешь наверно: поймали мальца, заставили обезьяной прыгать, истезают, неволят, то-се. А тут – не все просто, тут – идея. Цыц ты!
Оранг вдруг сорвался с места и, приседая, запрыгал к одной из клеток. Со дна клетки, что-то призывно-страстно мыча, поднялась черная обезьяна поменьше.
– Цыц! – еще раз прикрикнул рыжий на черную. Та от страха села на корточки.
– Черный макак, Зондские острова, живет 15–18 лет, в неволе почти не размножается, быстро гибнет, – забубнил заученно уже вроде крепко заснувший бомж-зоотехник.
– И ты тоже – цыц! – Оранг подскочил к бомжу, отвесил ему звучную оплеуху. – Распустились тут! Дисциплины – нуль, – чьим-то чужим (так показалось) голосом крикнул оранг.
Бомж-зоотехник обиженно засопел, стих, черный макак снова улегся на драную свою подстилку.
– Никак не приучим их. Все вольничают! Суются! А чего соваться? Винтики – и все! Ну мы им еще покажем. Мы им...
– Мы – это кто?
– Кто, кто. Мастер-О, я, Меланья. Да еще братва наша тамбовская...
– Меланья, это которая – Карменсита?
– Какая там Сита! Сказано: Меланья, наш оргсекретарь. Работает, рук не покладая. Тебя вот привела сегодня. И правильно, что тебя! Ты нам вполне подходишь. Это у нас ведь токо для случайных прохожих зверинец. А для таких как ты, у нас – О-О-О.
– Общество с ограниченной ответственностью?
– Ты че, дурак? Ишь, капитализмом засорил. «Общество Отечественных Обезьян» у нас!
Я вскочил на ноги, возмущенно стряхнул с пальто какие-то крошки, опилки, сделав пять-шесть шагов, дернул дверную ручку.
– Та не суетись ты под клиентом! – Заржал как стоялый жеребец, а вовсе не как близкородственный человеку примат, рыжий оранг. – У нас же сторонников много! И ментура, и лохотронщики, и власти кой-какие! Так что – покорись. И вот чего: идеи наши или, как говорит Мастер-О, «мыслеобразы» тебе вполне подойти могут. Ты ж – интеллигент. Тебя только пальцем ткни – враз обкакаешься. Ну а обкакался – значит идейку и принял. А че? Был раньше тамбовский волк, была «тамбовская братва», теперь – тамбовские обезьяны пойдут!
Я продолжал неистово дергать дверную ручку, мальчик-оранг дико ржал, в дальней клетке снова стал урчать и заводиться черный макак.
Я – сломался.
– Что мне нужно сделать, чтобы выйти отсюда?
– А вот придет Меланья – тогда и выйдешь. Да гляди мне! Ты у нас теперь на крючке. Кандидат в обезьяны... Мы, конечно, никого не неволим. Но если подойдешь нам окончательно – тогда извини...
– А это кто же определил – подхожу я или нет?
– Мастер-О тебя тут разок видел, – неохотно сознался мальчик-обезьяна. – Он, как жить тебе дальше, и укажет. Сам понимать должен: мы на права человека не покушаемся. Но если есть «права человека», так наверно и «права обезьяны» должны быть? Вот их-то мы тебе, мил-человек, гарантируем полностью!
Все сжалось-разжалось быстро, резко, как пружинка из механической детской игрушки.
Пришла, ушла и опять вернулась Меланья, сгоряча названная мною Карменситой. Мы всласть поговорили, дали друг другу три-четыре обещанья, больше походившие на торжественные клятвы.
Все было определено и подписано за два часа.
Я понял, что попал на крючок крепко, что придется мне батрачить на новых хозяев, может даже придется влезть на время в обезьянью шкуру... Понял: жизнь моя снова, как в далекие советские времена, становится цепью тяжких зависимостей!
Уходя, я оглянулся.
Висел на крашеной желто-зеленой лиане оранг в черных трусах, откидывала поминутно синий локон Меланья-Карменсита, к прутьям клетки прилипал и как-то слишком уж по-человечески улыбался зондский макак, ловко повязавший вокруг шеи тщательно выглаженный пионерский галстук.
2Жизнь моя закрутилась воровской, подземной «обезьяной»!
Стало ясно: нас тоже, как тех «лохов» и «фраеров» заманивают в какую-то современную «большую игру», демонстрируя невиданные выигрыши.
Однако выигрыши эти были пусты, беспочвенны, обманны! И от этого обмана жизнь стала противной и жалкой. Дурно пахнущей стала и безнадежной!
Может, как раз из-за такой безнадежной жизни запах древнего дочеловеческого томленья стал исходить от некоторых наших городов. От городов, которые я любил и люблю, и для которых желал бы, конечно, совсем иной участи.
Не таков, однако, Тамбов! Здесь пахнет вздорно-розовой цветочной кашкой, воскресной бандитской нежностью, чуть – инфекционной больницей, слегка – заморским, сбрызнутым ароматическими водами, вокзалом. Вполне уважаемые запахи!
Как раз продираясь сквозь эти густовато толпящиеся запахи, мы с Меланьей шли к Мастеру-О.
А до этого в Москве мы все по-человечески (а вовсе не по-обезьяньи!) утрясли-уладили.
Договорились: я не буду больше делать новые выборки и информационные сводки для ООО, не буду больше просматривать кандидатов, и указывать на будущих жертв не буду! Потому, как нет у меня к этому ни малейших способностей. Трудней было договориться о личном: и я, и Меланья вдруг почувствовали друг к другу расположение, которое при иных обстоятельствах вполне можно было бы назвать и любовью.
Но Меланья и слышать про дохлое словцо не желала!
«Сначала – дело, дело – сначала», – исступленно твердила она. – «Лучше я сама жертвой стану, чем принесу в жертву наши принципы!»
Покусывая меня за ухо и плача, Меланья твердо обещала: зашивать в шкуру меня в Тамбове не будут. Ну разве только она сама, если ей сильно захочется, на меня кусочек шерсти наклеит когда-нибудь! Ну может – разок в месяц...
На службе я взял командировку, и мы поехали за «вольной» (то есть за окончательным решением моей судьбы) к Мастеру-О.
Ехали – для введения в заблуждение спецслужб – в разных вагонах. Иногда, впрочем, Меланья-Карменсита в мой плацкартный вагон (с трудом выполненное мной условие) заглядывала.
Через некоторое время после того, как Меланья исчезала, мне начинало казаться: все что было – ерунда, – я свободен, свободен! Свободен в выборе жизненных путей, свободен в любви!
Но... Стоило упереть глаза в конец плацкартного, насквозь проглядываемого вагона, как я видел высокого и сильного, правда с каким-то очень уж блеклым лицом лохотронщика, который на самом деле оказался сторонником NVEKa (Noveishego Vsemirnogo Eksperimenta).
