И. Грекова - Кафедра
— А им и объяснять не надо. Они у меня без предрассудков. Привезла ребенка — и все.
Так и порешили. Отработали практику, отдежурили по противопожарной обороне; пришло время расстаться. Люда уезжала первая, Ася с Матвеем еще оставались на несколько дней (с билетами на Украину в этот горячий сезон было трудно). Люда плакала, целуя Матвею ножки, розовые, пухленькие, нехоженые, а он невозмутимо сосал свой кулак. Как он ухитрялся целиком засунуть его в рот, неясно, но ухитрялся.
— Аська, я, наверно, плохая мать? — спрашивала Люда вся в слезах.
— Нормальная. Успокойся, не расстраивай ребенка.
А ребенок и не думал расстраиваться. На уезжающую мать он взирал с веселым равнодушием.
Люда ушла вся зареванная. Ася впервые ощутила себя наедине с Матвеем, полностью ответственной, как настоящая мать. Счастье быть матерью сразу ее захватило… А что? Разве не был Матвей ее сыном? Ведь если бы не она, он бы на свет не родился…
Упрекая себя за такие мысли, Ася дала Матвею погремушку, а сама села заниматься. За последний год сформировалась у нее привычка заниматься урывками, мгновенно отрываясь от книги по любой срочной надобности. Позанималась, сварила кашу, покормила Матвея. Спросила его:
— Будем бабай?
Он отказался.
В дверь постучали.
— Войдите, — сказала Ася.
Вошел Олег Раков. Она так и сжалась.
— А Людка где? — спросил Олег, играя цепочкой заграничного пояса.
— Уехала.
— Надолго?
— Наверно, на все каникулы.
Олег присвистнул.
— Послушай, Уманская, это ты натрепалась ребятам про нас с Людкой? Больше некому.
— Я?! Ты с ума сошел? С чего ты взял?
— На курсе проходу мне не дают, называют папой.
— Я тут решительно ни при чем.
— Так ли уж? — усмехнулся Олег.
— Ты свои подлые намеки брось! Ни Люда, ни я никому про тебя не говорили. Не стоишь ты, чтобы язык об тебя марать. Она, наоборот, боится до смерти, как бы кто не узнал.
— С чего они тогда взяли?
— Просто Матвейка очень похож на тебя. К сожалению.
Олег подошел к кроватке, где, важный, красивый и толстый, сидел его сын. Первым недавно пробившимся сахарным зубом он грыз кольцо. Королевской повадкой, на все наплевательством он и в самом деле был похож на Олега — даже больше, чем ямочкой на подбородке.
Что-то смягчилось в лице Олега… И гордость тут была, и сожаление, и даже нежность какая-то…
— Послушай, Аська, ты не думай, что я такой уж законченный подонок. Я даже Людке готов помогать, что-нибудь рэ двадцать — тридцать в месяц…
— Убирайся вон, Раков, — Ася показала ему на дверь, — забудь сюда дорогу и никогда больше не приходи!
— Тоже Елизавета Английская! А ты тут, спрашивается, при чем? От жилетки рукава.
Тут Ася размахнулась и влепила Олегу пощечину. И не какую-нибудь символическую, а размашистую, от плеча, со всем весом и силой. Олег выругался. Матвей заревел. Олег скрипнул зубами и сказал сдавленным голосом:
— Идиотка! К сожалению, в моем кругу не принято бить женщин, а то бы я тебе показал. Тыква, балда!
Вышел и дверью хлопнул. Посыпалась штукатурка, Матвей заорал пуще. Ася взяла его в свои дрожащие руки, прижалась щекой к его мокрой кисленькой щеке, и стали они вдвоем плакать…
Перед отъездом Ася дала домой телеграмму: «Еду, встречайте», номер поезда, номер вагона. О Матвее упоминать не стала, зная в своих родителях традиционный страх пожилых людей перед любым известием, сообщенным по телеграфу…
В дороге жара стояла ужасная; Ася измучилась с бутылочками молочных смесей, удержать которые от скисания было никак невозможно. Стала кормить Матвея только сушками, которые он грыз своим единственным зубом. Познакомилась с соседями по вагону; все они дружно восхищались мальчиком, не сомневаясь, что это Асин сын. Она не возражала, да и глупо было бы возражать. Некоторые даже находили явное сходство между сыном и матерью: «Оба такие полненькие…» Ася впервые почувствовала, как ее полнота, отраженная в полноте Матвея, становится чем-то милым, невинным… А главное, ей было невыразимо сладко хоть недолго, а побыть матерью…
…Наконец приехали. Ася вышла из вагона — Матвей на одной руке, сумка в другой, а еще сверху дружеские руки спустили ей чемодан. Уже издали она увидела седую голову отца. Он искал ее главами и, найдя, удивился, но тут же это удивление подавил. Спокойно подошел, взял чемодан, поцеловал Асю в щеку. Спокойно спросил:
— А это кто у тебя? Девочка? Мальчик?
— Мальчик, Матвей. Я его назвала в честь дедушки.
До сих пор все было чистейшей правдой. Продолжалась условная роль матери, которой она тешилась в вагоне. «Объясню, успею», — думала Ася…
— Могла бы и сообщить, — с мягким упреком сказал Михаил Матвеевич. — Мы тебе не чужие.
— Не хотела писать. Думала, так лучше. Я…
— Прости, пожалуйста, — нервно спросил отец, — а… твой муж?
— Я не замужем, — правдиво ответила Ася и готова была сразу же все объяснить. Но глуховатость Михаила Матвеевича, его явная неохота слушать, да и (что греха таить) сладкая мысль побыть еще немного матерью Матвея ее остановили. — А мама почему не приехала?
— Ей нездоровится.
Что-то в тоне отца встревожило Асю.
— Что с мамой?
— Ничего серьезного. Просто неважно себя чувствует.
— И давно?
— Месяца три. Мы не писали, не хотели тревожить.
Так… Значит, никто никого не хотел тревожить…
— Ты с ней поосторожнее, — сказал отец, — не говори, что плохо выглядит. Она стала, знаешь, такая мнительная…
— А врачи что говорят?
— То-то и есть что ничего. Ничего не говорят врачи. Покой, уход, витамины…
Молча пришли домой. Матвей был тяжел на руках. Отец усадил их в большой комнате (она у них по старинке называлась гостиной):
— Ты здесь пока подожди. Мне надо пойти ее приготовить… Такая нервная стала, ужас!
— Послушай, папа…
— Нет-нет, — замахал он рукой, — все понятно, молчи! Из-за закрытой двери послышался приглушенный разговор, ахи, восклицания, и вдруг настежь распахнулась дверь и раздался милый голос матери — слабый, но внятный:
— Так веди их сюда, поскорее веди! Мои дорогие, мои любимые! Асенька, Матюшенька!
Ася с Матвеем на руках нерешительно вошла в комнату. Там было полутемно от опущенных штор. Пахло лекарствами. Софья Савельевна лежала в постели жадно и бессильно стараясь приподняться навстречу вошедшим. Тянулись к ним руки, глаза, душа — тело лежало, скованное. Сразу стало видно, как она изменилась — вся, кроме голоса.
— Девочка моя, — сказала она прерывисто, — двое моих дорогих, подойдите сюда, дайте я обниму вас вместе!
Ася опустилась на пол радом с матерью, посадила Матвея на край постели.
— Ну херувим! — воскликнула Софья Савельевна. — Рубенсовский мальчик! Вылитая ты в его возрасте. Только у тебя глазки были черные, а у него голубые…
Судорожно притянув Асю с Матвеем к себе — откуда сила такая в этих иссохших руках? — она стала их целовать попеременно то одного, то другую.
— Соня, спокойнее, не волнуйся, — приговаривал Михаил Матвеевич.
— От радости не умирают.
Матвей был невозмутим. Спокойный, величественный и красиво, по-младенчески тучный, он принимал к сведению происходящее и только покряхтывал.
— Волосы-то, волосы — червонное золото! — лепетала Софья Савельевна. — Чудо какой мальчуган! Что же ты не писала? Боялась, глупая, что осудим, не примем? Плохо же ты нас знаешь!
Лицо ее, осунувшееся, выдвинутое вперед, было отчетливо желтым. Вглядевшись в него, Ася поняла, что болезнь серьезна и дело плохо. Сердце у нее щемило вдвойне — страхом за мать и раскаянием за свою ложь. Невольную, легкомысленную, непростительную. «Как же я скажу им правду? Надо было тогда же, на вокзале. Теперь, кажется, поздно…»
Тут Матвей повел себя не совсем так, как надо, и все потонуло в смехе, восклицаниях, поисках нужных вещей (чемодан, сумка, бельевой шкаф). Это небольшое событие как будто скрепило полное и совершенное восшествие Матвея еще на один престол.
— Миша, — захлебываясь, смеялась Софья Савельевна, — помнишь, я тебе говорила: до внуков уже не доживу! А ты: «Нет, доживешь!» Ты оказался прав — дожила…
«Как я им скажу правду? — думала Ася. — И надо ли?»
— Соловья баснями не кормят, — объявил наконец Михаил Матвеевич и тем положил конец затянувшейся серии восторгов, от которой даже терпеливый Матвей начал уже похныкивать.
Вымыть его, самой умыться с дороги, причесаться, переодеться — все это заняло время, было отрадной оттяжкой. Михаил Матвеевич варил манную кашу по новой методике:
— Не в кипящее молоко сыпать крупу, а в холодное, только в холодное. Получается гораздо нежнее, только надо все время мешать, ни на секунду не прерывая. Не каша, а крем!
Он, как и многие мужчины, вынужденные заниматься домашним хозяйством, относился к нему слишком уж всерьез. Трогателен был на нем кокетливый передник с оборочкой.
