Фигль-Мигль - Щастье
— А шею свернуть можете? — восторженно и опасливо спрашивает прелестный синеглазый пижон, почти мальчик.
— Могу, — подтверждает Кропоткин.
— Интересно, каково это.
— Когда тебе сворачивают шею?
— Да нет, когда ты сворачиваешь. — Пижон задумывается. — Когда тебе, наверное, в этом тоже что-то есть.
— Наверняка есть, мой прекрасный, — фыркает Фиговидец. — Но ты ещё не готов морально.
— Фарисей, — говорю я строго, — веди себя.
В памятном баре избранные друзья Фиговидца наслаждаются обществом Кропоткина. Зачем он появился на В.О., как он появился на В.О., никто не знает и не хочет узнать; его успех не имеет ничего общего с успехом громкого имени, славных дел, амбициозных намерений. Это чистая, беспричинная и бесконтрольная радость, охватывающая людей, когда приходит кто-то большой, сияющий, громогласный. Ему рады как солнцу; так рады, что поначалу даже забывают что-либо потребовать.
— Может быть, я по своей природе убийца и насильник, — разглагольствует Кропоткин. — А, мой прекрасный? — Он ласково подмигивает Фиговидцу. — Откуда мне знать? Я не узнаю, кто я такой на самом деле, пока не дам себе воли, и ты тоже не узнаешь. Вот общество и держит нас в узде — не в его интересах, чтобы люди узнавали о себе что-нибудь настоящее.
— Потому что на самом деле мы все убийцы и насильники? — радостно взвизгивает синеглазый.
— Потому что никакого «на самом деле» для общества не существует. Для общества существуют только стандарты, ярлыки и роли. А доступная свобода заключается в том, что роль ты себе выберешь сам. Если очень постараешься.
— Как это ты выберешь сам роль, если ярлык на тебя уже налепили? — возражает Фиговидец.
— Ну что ж такого. Ярлык — это то, чего от тебя ждут. Роль — то, что ты осмелишься дать. Тебе же нравится обманывать ожидания?
Ответ последовал не быстрый, но честный: видимо, фарисей, перебрав в уме варианты, на сей раз предпочёл щегольнуть не силой духа, а правдивостью.
— Смотря чьи и смотря что мне за это будет.
— Звучит так, мой прекрасный, словно ты на грабли наступаешь, наступаешь, но все равно ждёшь чего-то нового.
— Нет. Я больше, чем дважды, на одни и те же грабли не наступаю. — Он перехватывает мой взгляд. — Дважды — это нормально. Это говорит о том, что у человека есть идеалы. Клинический идиотизм начинается с четырёх-пяти раз.
Бар полон; хохочущая компания с Кропоткиным в центре не может не привлечь внимания. Я спрашиваю, не опасно ли это.
— Что здесь опасного? — гудит Кропоткин. — Пока кто-нибудь раскачается донести властям, пока власти раскачаются меня выслать — ну вышлют и вышлют, мне самому к тому времени здесь надоест. Поеду с удобствами на твою историческую родину, а там пешочком до кладбища, или с фурами вашими…
— А если они вышлют тебя куда-нибудь не туда?
— Ты про Охту, мой прекрасный? — Анархист мрачнеет и не пытается это скрыть. — Что же, на Охте ярлык идеально совпадает с ролью.
— Попробуем сделать тебе аусвайс, — обещает Фиговидец, тоже мрачнея. — Как у Разноглазого.
— У меня рабочий аусвайс.
— Рабочий и сделаем. Напишу заявку в Ректорский совет, что Кропоткин фольклорный экспонат и нуждается в описании, изучении и каталогизировании. Годами сможешь жить. Та-а-ак. Кто у нас фольклорист? Вильегорский?
— Вильегорский — исторический морфологист, — поправляет кто-то.
— Один чёрт. Могу написать и от своего имени, будешь экспонатом антропологическим. Но Вильегорский скорее подействует. Он при всех регалиях, хотя и сумасшедший.
— Ты не сердись, но мне этого не надо, — спокойно говорит Кропоткин.
Фиговидец огорчается.
— Я думал, мой Хер Кропоткин выше условностей, — говорит он, и его красивые глаза укоризненно темнеют. — Ведь это всего лишь бумажка, тебе и ходить за ней не придётся. Ты считаешь, какая-то паршивая бумажка осквернит твои анархические принципы? Что анархист с бумажкой уже не анархист?
— Нет, мой прекрасный, не считаю.
— Тогда почему?
— Не хочу.
— Не хочешь?
— Просто не хочу.
Фиговидец пьёт, размышляет, пьёт, закуривает и, наконец, кивает.
— Довод принят, — говорит он важно. — Как хочешь. Но вот чего хочу я: если кто стукнет, — он проницательно озирается, — а ведь кто-нибудь стукнет, — я рано или поздно дознаюсь кто. Так пусть этот кто-нибудь уже сейчас приготовится к тому, что я с ним сделаю. Так ему и передайте.
Все молчат, подавленные величием его речи. И тут синеглазый юный пижон робко и весело теребит Кропоткина за рукав.
— Барон, — говорит он, — сегодня же переезжайте ко мне. На П.С. стукачей нет, а из бумажек только наш журнал, но он с картинками. Что вам тут со старыми хрычами?
Когда Фиговидец осознал, что его — молодого, прекрасного, только-только, буквально вчера, позавчера, на днях тридцатилетнего — мимоходом, даже без намерения оскорбить, внесли в разряд старых хрычей, он растерялся до слёз. В этот первый, в этот, увы, не последний раз жестокое и вероломное нападение правды лишило его речи, выбило из колеи, заголило. Он нашёл в себе силы понять, что презрительная улыбка выйдет кривой и вовсе не презрительной, поэтому не улыбнулся, а насупился, но и эта гримаса помогла мало, ведь если её можно было истолковать как «молодой человек рассердился на неуместное прозвище старого хрыча», то куда больше она подходила толкованию «старый хрыч рассердился на непочтительность». Но то, что Кропоткин, предатель, засмеялся первым, вернуло его к жизни.
— Та-а-а-к, — сказал он. — А-га! Ты! Вот ты! Ну и блядь же ты, мой прекрасный!
После чего выскочил из-за стола, опрокинув свой стул и пнув (или приложив усилия, чтобы тоже опрокинуть, но бесплодно) пару подвернувшихся рядом стульев вместе с теми, кто на них сидел, — и был таков.
Помириться-то они потом помирились, но Фиговидец так и не простил Кропоткину («да он старше меня лет на десять!») ни этого смеха, ни отказа признать в подобном смехе преступление. Когда от меня потребовали сочувствия, я долго ничего не мог придумать. «Почему он назвал его бароном?» — спросил я.
5Утром я проснулся в чужой постели. Нет, не знаю, чьей. Я убрался из неё так быстро, как только смог, едва обнаружив, что вся она — в пятнах крови, а моё тело — в неглубоких порезах. Дом, из которого я выскочил, проулки и улицы были незнакомы, как в необжитом кошмаре. И только увидев блеск Невы, я перевёл дух и понял, что загостился.
Я сел на парапет, свесил ноги и стал смотреть на берег напротив: безлюдный, страшный, сползающий, рушащийся в реку остатками гранита. Кто там? Никого. Волки и медведи.
В этот день в журнале «Сноб» устраивали редакционный завтрак в оммаж Кропоткину. Такие завтраки никогда не начинались раньше трех пополудни и славились предсказуемостью меню: печенье и портвейн. На П.С. правила мода, а им позарез — когда мода этого требовала — были нужны традиции, и такой традицией стало меню: непомерно прославленное, ославленное, раздутое в легенду. Скольких главных редакторов, прежде чем колея была укатана, погубил выбор портвейна, сколько самонадеянных юнцов до времени простились с молодостью и отбыли, провожаемые насмешками, к родителям, в банки и конторы! Зато теперь проще было посягнуть на дизайн обложки, шрифты, состав авторов — лишь бы не на марку вина, не на сорт сладостей, ставших дорого обошедшимся памятником коллективного хорошего вкуса и погубленных им одиночек.
В зале с высокими окнами и дубовым паркетом было столько солнца, цветов, бутылок и нарядных андрогинов, что становилось беспричинно весело. Я чувствовал, как перестают саднить прикрытые чистой одеждой ранки, и смотрел на тех, с кем уже спал и ещё нет, примечая среди смеха и блеска потенциальных — стоит им повзрослеть — клиентов. Фиговидец (которому, вероятно, стоило бы промолчать) называл пижонов «распущенными». Многие такими и были: бездумно-жадные, откровенные, незатейливые любители удовольствий. Другие очень хорошо знали, что вседозволенность убивает подлинную чувственность, и чтобы спасти её, возводили сложные системы преград и запретов. «Блонд-клуб» изгонял из своих рядов согрешивших с брюнетками; отъявленные гомосексуалисты отворачивались от бисексуалов. (Отъявленные натуралы отворачивались от них тоже.) Редакция и авторы «Сноба» табуировали фарисеев. Повсеместным позором считалось спать с папиками. Работало это, за отсутствием настоящих карательных механизмов, кое-как, но определённую остроту создавало. Пижоны не культивировали у себя презрения к общественному мнению (то есть они презирали взрослых, а не друг друга), и не называемый по имени остракизм тяжело балансировал между скрытой угрозой и явленной силой.
Кропоткин и здесь был как свой, и когда, проходя мимо, я вдохнул густую смесь ароматов (на П.С. всё же злоупотребляли умением доводить до головной боли), мне показалось, что и от него пахнуло духами — чем-то особенным, живым и свежим, обречённым составить моду будущего.
