Авраам Бен Иегошуа - Смерть и возвращение Юлии Рогаевой
— Лучше не напоминай мне о тогдашней худобе. Я ее навеки утратил и не перестаю оплакивать по сей день. А вот ты, я тебе скажу, ничуть не изменился. И не только внешне. Ты и по сути остался улиткой, которая сворачивается и прячется в свою раковину при любом прикосновении. Теперь ты убедился, что я тебя не обманывал, когда говорил по телефону, что мы когда-то вместе слушали лекции по философии? Но я-то тебя запомнил совсем не по внешности и не по каким-то там глубоким мыслям, а из-за той потрясающей девицы, которая прямо вешалась тогда тебе на шею. Помнишь?
— Да, я знаю, кого ты имеешь в виду, — сухо говорит Кадровик.
— И что с ней потом стало? Вы поженились?
— Далась тебе эта девица, — беззлобно говорит Кадровик. — Хочешь вставить в будущий рассказ еще одну красочную деталь? Пошлешь к ней своего Фотографа?
— Да нет, не волнуйся. Я просто так, как старый знакомый, без всякой профессиональной корысти.
— А что, у тебя случается хоть минута, когда ты совершенно бескорыстен? — с искренним недоверием спрашивает Кадровик. — У меня, например, такое впечатление, будто ты и во сне что-то высматриваешь и вынюхиваешь, чтобы потом настрочить что-нибудь этакое, на убой.
— Ну, это ты уже зря. Это ты сильно преувеличиваешь, — так же добродушно посмеивается Журналист. — Видно, я тебя сильно обидел. Тогда вот что, положа руку на сердце — извини, если так. Я искренне и торжественно прошу у тебя прощения, и давай помиримся на этом, идет? Но скажи, куда ты все-таки тогда исчез? Совсем бросил университет или просто сменил философию на что-то другое?
— Нет, не сменил. Вернулся в армию, на сверхсрочную.
— А там что? Тоже в кадрах?
— Нет, дошел до заместителя командира батальона.
— В каком же ты чине уволился?
— Майора.
— Что же ты так?! Послужил бы еще два года и вышел бы в запас подполковником. У нас ведь в армии как: привяжешь человека к дереву майором, а через пару лет находишь его там же, но уже подполковником.
— Видно, для меня не нашли подходящего дерева.
— Нет, а все-таки почему ты не захотел служить дальше?
— В характеристике написали, что я держусь слишком замкнуто. Слишком большой индивидуалист, это психолог так написал. Ну, они и сочли, что для командования батальоном я не подхожу. Но может, хватит обо мне. Ты-то как? Теперь я вспомнил, мне говорили, что ты всё еще работаешь над какой-то диссертацией. Кто-то так и выразился: ну, это, мол, вечный докторант…
— А ты не такой уж замкнутый, оказывается. — Журналист слегка краснеет. — Тоже не брезгуешь слухами.
— Выходит, тоже. Так на чем же ты застрял, на какой теме?
— Тебе и в самом деле интересно?
— В этой бронированной коробке из-под шпрот, да еще ночью, мне всё интересно.
— Я пишу кое-что о Платоне…
— Именно о Платоне? Из всех возможных? А что, о нем еще можно написать что-то новое после двух с половиной тысячелетий?
— У такого огромного и глубокого мыслителя каждый может найти что-то свое — хватило бы ума и терпения. Нет, не это мне помешало до сих пор кончить диссертацию. Среда заела. Наша дорогая действительность, полная всяческих соблазнов.
— Все ссылаются на действительность. Какая же у тебя тема?
— Слушай, тебя это на самом деле интересует или ты просто так, время скоротать?
— И время скоротать, и на самом деле. И потом, всегда лучше знать, что там крутится в голове у такого матерого профессионала, — всё меньше опасности напороться на какой-нибудь сюрприз.
— Ну, положим, — улыбается Журналист, — ты и сам полон сюрпризов. Впрочем, на мой взгляд, скорее приятных. Во всяком случае, в этой истории. Вчера, например, ты вдруг решился на эту поездку. А сегодня разрешил сделать крюк к музею…
— Ты увиливаешь от рассказа, — говорит Кадровик. Ему приятны похвалы Журналиста, но разговор о Платоне и в самом деле его заинтересовал. — Какая у тебя все-таки тема? Какой-то конкретный платоновский диалог или что-то общее?
— Нет, конкретный диалог.
— Это не то, о чем нам рассказывали тогда на лекциях, как его?..
— «Федон»?
— Может, и «Федон», сейчас я уже не помню… Возможно…
— Там, где о бессмертии души?
— Нет-нет, не о бессмертии души, что-то другое. Ну, этот, знаменитый, о любви…
— А, «Пир»! «Симпозион» по-гречески! Нет, в «Пире» уже действительно ни одного не истоптанного места не осталось. Эту платоническую любовь столько поколений философов пахали и с такой страстью, что теперь там живого места не найдешь. Лично я занимаюсь другим…
Он говорит неохотно и, кажется, готов даже прервать разговор. Но Кадровик не сдается. Дружеская беседа на философские темы — что может быть лучше для понимания собеседника, который к тому же стал твоим не вполне желанным попутчиком в долгой поездке? Так что же этот «Пир», почему он так знаменит? Да, он помнит, как им говорили об этом диалоге на первом курсе, он еще удивился тогда, что в университете так основательно анализируют вопрос о любви. Но ему почему-то кажется, что там речь шла о каком-то разрубленном человеке. О каком именно человеке? Обычном? Или самом первом. Адаме-Кадмоне? В любом случае ему помнится что-то такое о двух половинках, на которые разрубили этого человека, — но вот почему? По ошибке, что ли? Или нарочно, чтобы у этих половинок осталась тоска по воссоединению? Да, кажется, именно так… и отсюда вроде на свете возникает любовь, да?
Временный консул, который сидит за ними и прислушивается к разговору, стаскивает с головы свою шерстяную шапку. Да, он тоже что-то такое слышал, даром что он простой мошавник, от земли. Его эта история так впечатлила, что он потом долгое время всякий раз, как разрезал яблоко, представлял себе, что эти две половинки хотят воссоединиться друг с другом, и поэтому на всякий случай резал их еще на несколько частей. Смешно, правда?
Кадровик смеется. У него как будто что-то отпустило внутри. Ему легко и свободно. Зато вот Журналист, видимо, недоволен. Он брюзгливо морщится и поправляет:
— Эта идея, насчет двух половинок, это как раз самая плоская, поверхностная метафора в «Пире», немудрено, что ее все помнят. Сократ и его друзья собирались в доме Агафона не ради таких упрощенных конкретностей. У них были более серьезные темы для обсуждения, иначе бы их беседы не вызывали наше восхищение и интерес даже сегодня, две с половиной тысячи лет спустя. В своей работе я как раз размышляю об одной такой теме, куда более глубокой, чем расхожая притча о половинках.
— Какой же? — почти хором восклицают Кадровик и консул.
— Что, вы и в самом деле хотите говорить о философии? Посреди ночи? И обстановка вроде не совсем подходящая?
— А что еще можно делать, если не спится? — простодушно признается Временный консул.
Змий понимающе кивает, поудобней устраивается в кресле и выжидающе смотрит на своих слушателей — этакий строгий университетский преподаватель, который готов прочесть лекцию на философскую тему прямо в темном пространстве этой мрачной бронированной кабины, освещаемой лишь зеленоватым свечением обезумевших после долгой спячки приборов, под шум двигателя, рычащего на крутых поворотах лесной дороги. Он начинает с цитаты Платона, напоминая, что, по мнению этого великого мыслителя, любовь свидетельствует не только о человеческой ограниченности, но и о возможности человека эту ограниченность преодолеть. (Тут машину сильно встряхивает на ухабе.) Ибо человеческая страсть или вожделение нарастают постепенно, как бы поднимаясь по некой лестнице, — от низкого к высокому, от конкретного к абстрактному, от физического к духовному. (Тормоза жутко визжат на очередном зигзаге.) И вот такое постепенное восхождение или саморазвертывание любви в конечном счете становится высшим вознаграждением для разумного любящего существа, поскольку позволяет ему понять, что всё то, чем его влечет к себе объект страсти, имеется, в принципе, также и в других подобных объектах, а понимание этого освобождает человека, делая его любовь независимой от любого ее конкретного объекта и тем самым превращая ее в поиск общего в красоте всех иных объектов, что, в свою очередь (теперь двигатель ревет на крутом спуске), ведет его к сверхтелесному, то есть к красоте духовной, а от нее — к общей идее красоты как таковой.
— Красота как таковая… — умиляется консул. Видимо, в его воображении эти слова вызывают образ обладательницы взятой напрокат красной шерстяной шапки.
Вот именно. В этом весь секрет, вся тайна любви. У нее нет общей формулы. Каждый должен найти ее сам. И поэтому Эрос — он не бог и не человек, он — демон. Жестокий, грязный, босой, нищий, бездомный, живущий на улице демон, обладающий силой связывать божественное с человеческим, вечное с преходящим. Вот почему Сократ…
Снова визг тормозов. Теперь бронемашина резко тормозит на крутом подъеме. Старший водитель вдруг решил проверить, не разболталось ли шарнирное соединение прицепа от тряски и бесконечных поворотов на извилинах тяжелой холмистой дороги. Он выходит с фонарем в руках и несколько раз с озабоченным видом обходит вокруг прицепа, потом так же внимательно осматривает платформу, чтобы убедиться, что веревки, которые удерживают гроб, не расслабились по пути. Луч фонаря пляшет в темноте по сторонам, пока он неторопливо ходит вокруг бронемашины, дотошно проверяя вверенное ему могучее, но дряхлое чудище, и видно, как снежинки медленно кружатся в полосе света. Видимо, осмотр почему-то оставляет его в сомнении, потому что, вернувшись в кабину, он велит младшему брату уступить руль, чтобы самому повести машину дальше по опасной дороге.
