Залман Шнеур - Дядя Зяма

Тоже мне здорово!

Потом Рахмиелка изображает для старших братьев во всех подробностях, как девочки прыгали, как отплясывали их косички. Он исполняет этот номер дома перед благословением свечей, потом в синагоге во время встречи субботы. Старшие братья, лопаясь от смеха, прыскают как раз тогда, когда надо встать на Шмоне эсре, и тут же получают от дяди Ури по субботней, свежеиспеченной плюхе. У этой плюхи совсем не будничный вкус… У субботней плюхи вкус особенный! И удостаиваются ее только такие праведники, как сыновья дяди Ури и им подобные.

Днепр требует жертву

В Шклове у скромного и теплого разлива есть серьезный конкурент. Это Днепр. Протекает он — холодный, свежий, с песчаным дном — на другом конце города. Один берег — низкий и каменистый, другой — высокий и глинистый. Сыновья дяди Ури уже не раз пробовали купаться в Днепре. Есть-таки разница! Это как холодная сельтерская по сравнению с застоявшейся водой из бочки… Но бегать купаться на Днепр каждый день сложно. Во-первых, слишком далеко и от дома, и от хедера, во-вторых, надо заплатить копейку за вход в купальню, в-третьих, все-таки немного боязно, потому что в Днепре течение тащит, как черт, полно водоворотов, и каждый год кто-нибудь обязательно тонет… Все так говорят.

Но однажды за чаем, заканчивая поучительную беседу о купании и плавании, дядя Ури снова пустился в воспоминания о Рассее и о Волге в Нижнем Новгороде и стал посмеиваться над шкловским разливом, в котором и вода желтая и теплая, как… как сыворотка, и дно мягкое и илистое, как кислое тесто.

Тут мальчик, который уже учит Гемору, не выдержал:

— А Днепр? В Днепре-то вода холодная! И песок, ой, какой песок!

Ури с подозрением уставился на него косыми глазами:

— А откуда это ты, реб Велвл, знаешь, что делается на Днепре?

Мальчик, который уже учит Гемору, очень смутился. На воре, как говорится, шапка горит. Но Файвка, который учит Пятикнижие, принялся выгораживать брата и забивать дяде Ури баки:

— Почтмейстер купается в Днепре, почтмейстер…

— Вместе со своей собакой, собака вместе с ним… — подхватил младшенький.

— Не заговаривайте мне зубы! — говорит дядя Ури и искоса смотрит на тетю Фейгу, чтобы она тоже увидела, какой он проницательный следователь. — А вы-то откуда знаете?

— А мы смотрим! — продолжает мальчик, который учит Пятикнижие, хитрец, которому изо всех переделок удается выкрутиться первым. А за ним, уже по проторенной дорожке, устремляются мальчик, который учит Гемору, и младшенький.

— Мы смотрим!

— Мы-мы-мы смотрим!

— Смотрите? И все? — переспрашивает дядя Ури.

— Нет-нет! Мы… мы смотрим… Только смотрим.

— Ничего себе зрелище, Фейга, а? Слышишь? Живут здесь, рядом с разливом, а смотреть — смотрят на Днепр! Сдается мне, что одним «смотрением» тут дело не обходится…

Дядя Ури добродушно цепляется к детям, а в душе радуется новости: сам почтмейстер купается в Днепре! Какая честь для еврейской купальни! Если сам почтмейстер там купается, видать, там и вправду хорошо! И дяде Ури тоже хочется попробовать. За это надо заплатить копейку с человека, но оно того стоит.

— Ну-ну, — говорит он, пораскинув мозгами, — лучше бы вы поменьше «смотрели»… Да и вообще, этот ваш Непер…[254] Ну, посмотрим, может быть, вместе сходим.

И вот выбран день посреди недели, когда народу немного, а не человек на человеке, как, например, накануне субботы. Ури вместе с сыновьями отправляются к Днепру, у каждого в кармане твердый брусок мыла и мягкое полотенце под мышкой. Срезают путь через рынок, поворачивают к Зеленому костелу, шагают через мостик и подходят к купальне.

Днепр усеян плотами, баржами и лодками. Среди них ярко сияет синевой речная вода, как полоска неба среди туч. Еще красивее и заметнее она на фоне красных глинистых высоких берегов Заречья, будто нарисованная. Посреди потока плывет на лодке мужичок в алой рубахе. Его отражение в синей воде похоже на мак. Кажется, что правят лодкой две алые рубахи, два близнеца: один — головой вверх, другой — вверх тормашками.

У мужской купальни стоит кучка евреев. Ждут.

— Чего ждем? — спрашивает Ури.

— Почтмейстер купается, — отвечают ему.

Да-а, слыханное ли дело?! Уже больше часа, как этот негодяй со своими байстрюками вошел в воду, и… и ничего.

— Ну и что теперь, — спрашивает Ури, — вода, что ли, стала трефной?

Ему отвечают, что никого не пускают:

— Так он договорился с хозяином купальни: «Вот тебе гривенник — и я сам пан!» И так каждый день.

— Свинство.

Ури чешет в бороде и с подозрением смотрит на своих сыновей:

— Погодите-ка, а я слышал, что… все… все вместе…

— Где, кто? Он же ненавистник Израиля!

Кучка мужчин у купальни сейчас в той же роли, что толпа женщин в канун субботы у разлива за зарослями тростника… С той только разницей, что женщины, с банщицей во главе, протестовали громко, в голос, а мужчины стоят покорно, понурив головы, и тихо ругаются. Известное дело, боязно иметь дело с гоем в фуражке с зеленым околышем и кокардой, через руки которого проходят все письма, все деньги от американских родственников! И, кроме того, «почтмейстер» звучит почти как «полицмейстер»… Поди знай… Лучше не высовываться.

Пришедшие вместе с отцами мальчики с душевной болью чувствуют нетерпение старших и добровольно принимают на себя роль детективов. Они каждую минуту прокрадываются к купальне и заглядывают туда через ограду: не начал ли почтмейстер одеваться?

Урины сыновья, младшенький и мальчик, который учит Пятикнижие, тоже горячо принялись за эту миссию. Со всем, так сказать, рвением. Работы по горло: бегать туда-сюда как угорелые и каждую минуту приносить свежие вести о подсмотренном в щелку:

— Он уже купает собаку!

— Он уже пьет «монопольку»!

— Он уже натягивает сапоги!

— Он уже трескает колбасу!

И вот так, влача бремя изгнания, терпя почтмейстера и в то же время прогуливаясь со знакомыми, поднимает дядя Ури свои косые глаза и видит: далеко, за купальней и за плотами, поблизости от кафельной фабрики, двое купаются нагишом.

— Почему, — говорит Ури, — мы здесь должны стоять и ждать купанья как особой чести? Вот купаются же люди безо всякой купальни!

Мужчины таращатся на него, как на пришельца:

— Вы понимаете, что говорите? Это же «тот самый»… с этой… со своей шиксой.

— Кто-кто? Это вы о ком?

— Да тот…

— Поднадзорный… Который не хочет царя.

— Ссыльный.

— Цишилист.

— Те-те-те, — Ури щелкает языком, — так вот оно что!

— Там омут… глинистое дно. Как раз возле кафельной фабрики.

— Что-что? Там кто-то утонул? Вот видите! Его туда тянет…

— Как черта к старому колодцу.

— И не стыдно ему купаться с голой шиксой!

— Говорят, она еврейка.

— Как же, такая же, как он сам.

Это купался ссыльный Амстердам. Да, Амс-тер-дам. Не позавидуешь такой фамилии! Тощий, глаза зеленые, слегка навыкате. По всему: по русым волосам, по улыбке и по походке — чужак. Смотрит людям прямо в глаза. Ходит так, будто весь город — его. Пять лет отбыл в Сибири на поселении и только недавно появился в Шклове. Его здесь прописали не без посредничества, говорят, он как следует кого надо подмазал. А иначе разве ж ему бы дали здесь жить, а? Но он все еще находится под надзором. Каждый день обязан являться к приставу. А жить-то он живет со своей гойкой где-то в мужицкой хате, в предместье, у заставы. И там он «и дрыхнет, и ест, ясное дело… только „кошерное“…». Потому как разве еврей сдаст такому квартиру, а? От такого бегут, как от чумы. Но мальчики из хедера что-то разнюхали, и таращатся на ссыльного, и получают за это затрещины:

— Говорили вам, не смотрите в его сторону!

— Увидите его — убегайте!

А он, отщепенец этакий, идет себе по середине улицы, без шапки, волосы длинные, зачесаны на гойский манер, ведет под ручку свою гойку, трескает грушу и еще улыбается… Так и гуляет каждый день, прямо к приставу в стан[255], показать, что он — здесь.

Компании поднадзорный ни с кем не водит, больше ни с кем вместе его на улице не видели. Только вечером вокруг его хаты начинают шнырять какие-то странные тени. Одеты, как бродяги, прокрадываются тишком, как призраки… Видели, говорят, как-то раз, как Хаце, хромой шапочник, ковылял из этой хаты и оглядывался, как вор. Шапочник-то поднадзорному, кажись, не сват? Но, может, люди ошиблись.

Шепоток становился все настойчивее, потом перешел в бормотание:

— Поднадзорный портит молодежь…

— Он мутит ремесленников…

Пристав со своими двумя десятскими уже несколько раз налетал с обыском. Но всякий раз кто-то или свистнет, или хлопнет в ладоши в огородике за хатой, и тени принимаются прыгать через заборы и плетни вокруг огуречных грядок. Пристав, стуча калиткой и звеня шашкой, входит, а все двери — нараспашку. Блондинка, с которой живет поднадзорный, улыбается: «Пожалестве!» А сам поднадзорный сидит себе как ни в чем не бывало, пьет чай и читает Библию по-русски… И что вы скажете, черт возьми, об этом раскаявшемся?