Ник Хорнби - Как стать добрым

Мартина привела Тиз, прыщеватую толстушку, которая все время жалась к своей благодетельнице.

Роз и Макс привели собственную дочь Холи, а вместе с ней ее новую лучшую подружку Энни — самую старшую из всех недавно прибывших на нашу улицу. — Ей было примерно двадцать два, и одета она была явно в вещи Роз — длинное платье с цветочками и пару босоножек с блестками.

Крэйг, которого привели Роберт и Джуд, был в костюме — судя по всему, тоже с чужого плеча — и сиял прилизанными после душа волосами. Он также производил впечатление тихого, застенчивого мальчика. Это больше всего поразило меня во всех детях — когда они вошли, вид у них был такой, точно они уже немало повидали на свете и в то же время еще не видели практически ничего, кроме грязных подворотен. Казалось, Уэбстер-роуд стал дня них каким-то новообретенным раем с ванными и душами, в которых они теперь смывали остатки той прошлой жизни, тот прежний опыт, что запечатлелся на их телах и еще просвечивал во взглядах. Теперь они выглядели почти так, как и подобало выглядеть детям, к которым мир оказался более щедрым.

Майку даже рта не дали раскрыть. Макс рассказал ему, как лично его только обкрадывали трижды за последние пару лет, так что на самом деле нет никакой разницы — живут воры по соседству или на другом конце города. Мартина заверила Майка, что она полтора десятка (точнее, четырнадцать) лет прожила в полном одиночестве, и, если их компания с Тиз распадется, она будет глубоко огорчена. «Я бы пошла искать другую Тиз», — сказала она, правильно выговорив только последнее слово — имя своей избранницы.

Сэс выступила последней. Оратор из нее оказался весьма скромный: она стеснялась, краснела, не отрывала глаз от туфель, все время останавливалась и сбивалась. Но главное, что она хотела сказать, поняли все без исключения: она ни за что не хотела бы упустить своего шанса в жизни — она страстно желала остаться с Саймоном и Ричардом, поступить в колледж, сдать экзамены и ни за что не возвращаться к прошлому, как бы ни сложилась ее жизнь. А этого Робби она бы просто убила, потому что знает, что могут теперь подумать о них люди. И еще она добавила, что, если это случится в другой раз и кого-то на этой улице ограбят свои, она лично будет выплачивать ущерб потерпевшему, пусть на это уйдет остаток ее жизни. Когда Сэс закончила Ричард обнял ее, а все остальные зааплодировали. Майк отправился домой несолоно хлебавши, с таким видом, словно его уличили в том, будто он ограбил собственный дом и попытался скрыться.

Ричард подошел ко мне поблагодарить за вечер, в который я не внесла ничего, кроме жалоб и сетований.

— Сэс считает, что мы много сделали для нее, — сказал он. — На самом деле все не так — это она много сделала для нас. Сами посудите: кто я такой — жалкий актеришко, который еще ничего толкового не сделал в жизни. Если эта девочка станет медсестрой, я буду считать, что прожил жизнь не даром, и умру счастливым человеком. Вы можете гордиться своим Дэвидом.

— Я доктор, вы же знаете, — сказала я. — И сама занимаюсь спасением жизни — моей личной жизни.

Ричард недоуменно посмотрел мне вслед, когда я сорвалась с места, чтобы запереться в ванной.

Это была не их история, а моя и Дэвида. Так что надо довести до конца их судьбы и рассказать вам, что случилось с ними впоследствии.

Крэйг с Обезьяной исчезли. Не сбежали, а просто исчезли: Обезьяна уже через несколько дней после происшедшего, а Крэйг спустя несколько недель. Обезьяна, правда, прихватил в дорогу денег, но эти деньги мы с Дэвидом специально отложили, как только стали подозревать, что с ним происходит неладное и скорее всего он уже навострил лыжи. Отчего-то ему было неудобно оставаться у нас дальше, куда-то его потянуло, и я заранее показала ему банку на кухне, где у нас хранились сбережения на непредвиденные расходы, а затем мы подложили туда пять бумажек по двадцать фунтов. Мы знали, что это неизбежно произойдет, и это произошло. Крэйг рассказал, что собирается пуститься на поиски матери, — хочется надеяться, что именно так оно и случилось. Девочки до сих пор живут здесь, на нашей улице, и кажется, будто никакой другой жизни «до» — то есть в прошлом — у них не существовало. Дэвид хотел спасти десятерых детей. Ему удалось пристроить шестерых. Следы троих из них потерялись. Если остальные трое останутся, получат работу, найдут себе спутника, устроят свою личную жизнь, то, быть может… Впрочем, подсчитать можете сами. Я не имею в виду выведение дроби из трех десятых. Я имею в виду как раз все остальное. Потому что, честно говоря, больше не хочу считать и не вижу никакого смысла в расчетах.

11

Единственными сценами, которые я спокойно переносила в «Звездных войнах», были эпизоды без перестрелок из второго фильма «Империя наносит ответный удар». Точнее, он условно считался вторым — до появления четвертого, который занял место первого. Пару лет назад Том пересматривал видеокассеты со «Звездными войнами» по нескольку раз, одну за другой, и тогда больше всего мне пришлась по душе «Империя наносит ответный удар» — просто потому, что там можно было передохнуть от баталий, всех этих ревущих, сталкивающихся, со свистом рассекающих вакуум звездолетов. Но позже я смогла оценить эту серию по достоинству. Не знаю, как это назвать. Идея? Моральный посыл? Но какие моральные посылы могут быть в «Звездных войнах»? И все-таки что-то во мне начинало шевелиться, и тогда мне хотелось очутиться на месте Люка Скайвокера, стать осиротевшей, брошенной на произвол судьбы и учиться на джедая. Я хотела уйти от войны. Хотела, чтобы возле меня был мудрый наставник, который мог бы научить меня, как выжить в бою и что делать в последующей жизни. Я понимала, что все это ерунда, что это детский фильм, фантастика вперемешку с приключениями, а моими настоящими учителями должны быть Джордж Элиот,[41] или Водсворт,[42] или Вирджиния Вулф.[43] Но ведь в том-то и был смысл, не правда ли? Когда у тебя не хватает времени и сил на Вирджинию Вулф, приходится отыскивать таинственный смысл и утешение в «Звездных войнах», которые смотрит твой малолетний сын. И в результате тебя тянет стать Люком Скайвокером, потому что ты не знаешь, кем еще быть.

Когда Обезьяна и его приятели переместились на улицу, я стала испытывать острейший дефицит мыслей — мне не о чем было думать. Жизнь без мыслей казалась невыносимой, она казалась колоссом на глиняных ногах, который может пасть и рассыпаться в любой момент. Так оно и бывает. Я никак не могла сообразить, кто прав, а кто виноват — мой дом был полон незнакомых людей, и я в самом деле сходила с ума. Я же должна была делать хоть что-то, не правда ли? Конечно, этот эгоизм, это потворство себе — скверная вещь, но тогда мне казалось, что я не могу выкрутиться по-другому, не могу придумать, как быть хорошей, без того чтобы не стать плохой. Наверное, это понятно каждому: архиепископу Кентерберийскому, Мириам Стоппард,[44] любому. Думаете, они этого не понимают? Я вовсе не имею в виду, что стала меньше любить собственных детей, и я не имею в виду, что стала меньше любить мужа (я над этим не задумывалась, хотя над этим как раз стоило подумать)…

Я стала жить на стороне. Если это можно так назвать. Правда, почти никто об этом не догадывался. Конечно, Дэвид и ГудНьюс были в курсе, а также в курсе была моя коллега по имени Джанет — по причинам, которые станут ясны позднее, но Молли и Тому (как я надеюсь) даже в голову не приходило, что у их мамы появилось собственное отдельное жилище. Теперь я проживала — во всяком случае, ночевала — в комнате, которую снимала по соседству. Вечером я укладывала детей спать, ставила будильник на четверть седьмого, одевалась и уходила «к себе». Утром все повторялось в обратном порядке — никакого чая, никаких «мюсли», пеньюар и халат с собой в пакете, так что дома я уже появлялась через пятнадцать минут, в полседьмого. Детей надо было будить через час, но я на всякий случай приходила с запасом времени — если вдруг кто-то из них вскочит пораньше (вообще такое редко случалось). В крайнем случае — был Дэвид, он бы что-то придумал, в конце концов, я была единственным человеком в доме, которому утром надо было идти на службу. Я переодевалась — ночная рубашка, халат, — чтобы снять последние сомнения у детей, которые, проснувшись, могут увидеть маму одетой для выхода на работу. А это повод для подозрений: как это мама укладывает их спать, а утром, точно и не ложилась, уже тут как тут встречает их завтраком. Этот лишний час я проводила с газетой, которую прихватывала по дороге. Таким образом, теоретически из жизни у меня выпал час сна, но это было не так уж плохо, поскольку появлялся лишний час на другое. К тому же мое новое положение здорово бодрило.

Комната, или, точнее, «бэдсит»,[45] которую я снимала на стороне, принадлежала Джанет Уолдер — третьему из посвященных в мои семейные обстоятельства. Джанет работала в нашей поликлинике, но убыла на месяц в Новую Зеландию — повидать новорожденную племянницу. Если бы не эта племянница, я бы, наверное, никогда не решилась на столь смелый и безрассудный поступок. Мне бы такое и в голову не пришло. Со мной получилось как с карманником, который и в мыслях не имел вытащить чужой кошелек, пока не заметил, что он торчит из кармана. Все начинается с повода. Джанет вскользь в разговоре упомянула, что оставляет пустую комнату — и уже за считанные секунды я приняла решение. Мозг мой включился, все лихорадочно просчитывая. Все чувства молчали, происходил простой арифметический процесс. У меня не было сил устоять перед этим искушением: я могу слушать пустоту, чувствовать на вкус тишину, обонять запах одиночества, и сейчас мне это было всего желаннее на свете.