Асар Эппель - Сладкий воздух и другие рассказы
— Ну купил его! Ну купился! — как ненормальный, захохотал Гриша, а Рая, та прямо зашлась от удовольствия.
— Нет! — умирала она. — С этим Яшкой можно сдохнуть! Нет! Я должна идти переложиться!..
И пошла переложиться.
Когда Рая вернулась, все было готово. Маленькие весы, подвешенные к стоячей железке, слегка покручивали черные свои чашечки на четырех зеленых шелковых шнурках каждая, причем один шнурок в одном месте был бурый: на него, вероятно, капнули когда-то какой-то едкой вещью. Еще на столе, застеленном чистой бумагой, кучей лежали целлулоидные записочки общим счетом полторы тысячи, ибо три килограмма товара предстояло, как уже было сказано, расфасовать на двухграммовые завертки. Еще лежала кокаинная ложечка с черенком, ювелирно сделанным в виде тоненькой трубки, потому что кокаин снюхивался с ложечки через этот самый черенок, предварительно введенный в трепетную ноздрю отпетой и обольстительной наркоманки времен краха дома Романовых. Еще лежали две копейки, имеющие в себе неукоснительные два грамма, и точнее этого ничего не бывает, в чем можно не сомневаться, как можно не сомневаться в девяти граммах свинца, полагавшихся каждому из веселой компании за сахарин. Еще на столе отсвечивала перламутром кальсонная пуговица, имевшая уравновешивать целлулоид-тару.
Солнце тоже прекратило свое утреннее беспутство — но в небе — и, уведя свет с паука Симкина, чтоб в паутине не сиял и не отвлекал, осветило на столе что нужно. В сарае стало меньше лучей, но больше ровного света. И если бы вы могли видеть, как пошла работа, вы бы увидели, как может идти работа.
На расставленных Раиных коленях, на тугом, как раскладушка, подоле был помещен газетный сверток будущим генералиссимусом на фасовщиков, и она осторожно развела газетные загибы, образовав в упаковке отверстие. Сидела Рая спокойно и несдвигаемо; ее делом было подставлять сладостное это отверстие под серебряную ложечку старика. Он же безупречно совал порочную ложечку, набирал, аккуратно стряхивая горку, сколько надо, и перемещал к весам, подставляя свободную ладонь лодочкой. Гриша, доведя возможности единственной руки до невозможного, брал пинцетом целлулоидную записку и просовывал меж тесно сходящихся зеленых строп, но так, чтобы весы не шелохнулись. Старик же, не менее виртуозно продвинув ложечку, ссыпал порошок в целлулоид и если надо, добавлял или убирал лишек. Однако действовал он сразу столь безупречно, что уточнений почти не требовалось. Гриша пинцетом извлекал наполненную записку, а слабоголовый Аркаша, приняв ее, прокатывал нагретой на свечке печаткой-колесиком по кромке целлулоида. Затем куда-то изделие убирал.
Они делали три упаковки в минуту, а работать начали в девять утра. Когда следовало ложечку слегка увлажнить (в сарае давным-давно было сухо и жарко, и порошок стал чересчур летуч), старик ее тихонько продувал, и тогда легкий химический прах, обложивший паршой серебро, улетал в воздух.
Чтобы не устраивать ртами сквозняков, они почти все время молчали. Один только раз, непонятно с чего, Аркаша встрепенулся и спросил:
— Но зачем вы тащили сюда первые весы, Яков Нусимович?
— Затем, чтобы ты видел, как работают люди, а не больные твоей болезнью. Я это люблю. А ты, чертова кожа, что любишь? Мурцовку или суп?
— Суп.
— Швонц тебе на пуп…
Гриша, чтобы от смеха не дунуть, загудел в нос. Рая, всхлипнув горлом, еле прошептала:
— Нет! Я с ним не выдержу! Я должна переложиться!..
В начале, сообщив о нищем, который вдруг захотел сладкого чаю, мы забежали вперед. Человек этот, шевеля мокрыми ноздрями, захочет чаю именно сейчас, но, что происходит сейчас, уже описано, что предшествовало, тоже описано; единственное неописанное это вот что:
Оно обнаружило себя сразу, едва приоткрыли сверток с газетным вождем и кокаинная ложечка извлекла для Яшиных фокусов первую дозу товара. Хотя летучий порошок в заправской руке даже не шелохнулся, одна вовсе ничтожная частичка стала самовольно улетучиваться в сарайную вселенную. Паук Симкин, слышавший своими волосатыми ногами полет любой мухи в радиусе десяти дворов, сразу эту пылинку сладости запеленговал. Он крутанул глаза в сторону подплывавшей в световом луче странной снеди и, качнув паутиной, создал воздушную воронку; сахаринная частица тотчас скользнула в нее и осела на его роже поблизости от ротового отверстия. Ногтевым пинцетиком какой надо ноги паук удалил ее со щечной волосни и положил на язык. И стало ему невыразимо сладостно.
Как ни осторожничали четверо мазуриков, пылинок разлеталось все больше, и хотя развешиватели избегали разговаривать, слюна их через пару часов сделалась противной и приторной.
Воздух тоже явно подслащивался, и это стало ощутимо даже за стенами сарая. Тут бы и вставить эпизод с нищим. Но эпизод, не сглазить бы, уже вставлен, и довольно о нем.
Паук Симкин очень скоро всепроникающим сахаринным прахом перекормился и, будучи, условно говоря, насекомым, быстро отключил какие-то вкусовые органы, чтобы не пресытиться и не одуреть. И оцепенел. И только волоскам его приходилось несладко, ибо сладкие пылинки оседали на них во множестве, а волоски отключить было нельзя, потому что — оцепенел ты или не оцепенел они обязаны оставаться настороже без пауз, совершенно аналогично инстинкту самосохранения четверых весовщиков.
Паутина, кстати, тоже покрылась тонкой пудрой, и кое-что сарайное тоже забелелось.
Рая уже много раз аккуратно сплевывала. Но так хорошо, как всегда, ей не сплевывалось, потому что во рту все было склеено. Аркаша, больной человек, нет-нет чиркал, промахиваясь, горячим колесиком по пальцам или по столу, а горевшая незримым дневным огнем свечка все чаще потрескивала, ибо все больше белых молекул влетало в ее необходимое для работы пламя. Только бывалый лавочник Яков Нусимович и служивый человек инвалид Гриша, хоть и потели от сарайной духоты, хоть и сглатывали слюну, хоть и харкали в дырку от сучка в стенной доске, но пока держались молодцом и даже не очень моргали глазами, хотя у Гриши начало свербеть в потерянной руке, и он пару раз принимался чесать пинцетом пустоту в местоположении спиритического своего запястья.
Дело между тем шло к концу, пакет на Раином подоле все больше разворачивался, она тихонько постукивала пальцами по его изнанке, и, почти неразличимые под инееподобной белотой буквы неукоснительных строк, освобождаясь от осыпавшейся в газетный сгиб преступной парши, проступали черней и отчетливей.
— Какой чудный сладкий воздух! — сказал старик Яша. — Вся улица сидит и интересуется, кто это развешивает сахарин. Но на нас они не думают.
— Почему? — заинтриговался Гриша.
— Потому что все видели, как я нес те первые весы. А на человека с такими весами никогда не подумают про сахарин.
— Ай голова! — ахнул Гриша.
— И еще я хотел проверить общий вес. Не обманул ли нас этот делец Симкин.
— Но вы же так и не проверили с общим весом! — откликнулся мыслящий Аркаша.
— А зачем, если я знаю эски?
— Какие эски? — полетел на губительный огонь Аркаша.
— От моего швонца обрезки! Ты, припадочный ты!
Рая, завизжав, сомкнула колени, и последний несоскребаемый прах взлетел над газетой. Гриша боднул пинцетом зеленый шнурок, и чашечки, крутясь, заходили ходуном. Две копейки от смеха налезли на кальсонную с четырьмя дырочками хрупкую пуговицу, навалившись всем гербом на ее перламутр. Аркаша же от вредного словца «припадочный», а также от пляски весов и закручивания шнурочков, обморочно сел, привалясь к какой-то жердине. Паутину из-за этого дернуло, и к ней полетела вся, какая поднялась от хохота, сахаринная пыль. Волоски ног крикнули пауку «Беги!» — и восьминогий Симкин деранул по аварийной нити, которая была прислюнена к какой-то цилиндрической стопке чего-то, находившегося на горизонтальном стропиле сарая. И стопка вдруг поехала-поехала-поехала, и какие-то синие-синие бумажки густо-синими кружками стали соскальзывать вниз-вниз-вниз.
— Сахарин, чтоб он пропал, мы, слава Богу, всё! — прихватив один из кружков, с достоинством возвестил Яша. — Антракт с буфетом. Идемте положим нашего припадочного на траву, а то он опять принесет гирю. Или две.
Светило солнце. Воздух снаружи, хотя и здорово сладковатый, казался — в сравнении с сарайным — просто ощущаемым счастьем. Трава зеленела.
— Сарайчик можно теперь пилить на цукаты! — сказала Рая. — И продавать диабетикам.
— Мне доктор запретил пилить, — слабым голосом заявил положенный в тенек Аркаша. — Надо же делать туда-сюда, а он сказал, чтобы ни в коем случае.
— Столько туда-сюда, сколько ты делаешь с каждой встречной… — начал было Гриша.
— Чтобы я не слышал такого про женщин! — строго сказал старик, устраивая руку на Раиной круглой резинке. Ее перехваченная в этом месте нога приятно напоминала ему языковую колбасу, которую Рая в свое время выносила под юбкой из колбасного магазина. — Вы видите, что у меня в руке?
