Асар Эппель - Смятение несуразного немца

Асар Эппель

СМЯТЕНИЕ НЕСУРАЗНОГО НЕМЦА

Причуды своего разума или, как он определял их, — придаточные смыслы, давно уже стали ему навязчивой докукой. Река, скажем, Нил скрывала в именовании главное свое богатство — «ил», и при слове «Нил» прямоплечие древние египтяне, обнаженные по пояс и в цветных фартуках, ковыряли в его мыслях мотыгами речную благодать невесть какого царства.

«Столпотворение» — в нынешнем представлении беспорядочное кишение и копошение людей при сотворении столпа (Вавилонской башни) — оказывается, мельтешило, горланило и колобродило затесавшейся в него «толпой».

Скрипка, конечно, скрипела, влагалище же исходило влагой влагания (это придет ему в голову в Отеле).

Кроме этого и многого другого (о чем тоже пойдет речь), он обычно ощущал смятение, вызываемое недочетами любых симметричностей — фасадной архитектуры, объеденного гусеницей древесного листа, пейзажа, из которого во внезапном месте начинала торчать какая-нибудь военная мачта, и уж, конечно, непорядками в человеческих телах (а он имел дело главным образом с телами дамскими, на приеме жеманно высвобождавшимися из лифчиков, трусиков, стародавних панталон и новомодных топиков — из всех этих шуршащих, скользящих, облегающих покровов, призванных выпирать и привлекать взгляд, но при выпрастывании из них терявших апломб и становившихся вялыми тряпицами).

Так что сверхсовременная архитектура Отеля, куда он приехал на отпускные дни, ощущения его усугубила. Когда он к Отелю подходил, изощренно скособоченное сооружение буквально изводило его и понуждало досадовать.

Вдобавок ко всему его озадачила странная незнакомка, податливостью которой он, не затрудняясь ухаживанием, а просто располагая победительной ранней сединой, мягким загаром и небрежной снисходительностью ко всегдашней женской уязвимости, тогда воспользовался.

Было так. Высокий и безупречный, с английским своим саквояжем он шел по кривейшему модернистскому коридору в полученный номер, а она возникла из-за несуразного внезапного поворота.

— Здравствуйте! — поклонился он.

— Вы, похоже, заплутали в здешнем формализме? — ответила она. — Но я помогу найти ваше убежище!

Под платьем на ней ничего не было — трикотаж обнаруживал торчащие соски, а сквозь ткань, когда она возникла навстречу, затемнелся лобок.

Едва же вошли в его номер и замок щёлкнул за спиной, а саквояж был поставлен куда пришлось, она положила руки ему на плечи и приблизила глаза.

— Вот вы и у себя. Прекрасное окно. Саквояж у двери. Молния сзади.

Платье упало. Осталось через него переступить.

Ее незамедлительное даже для отпускных шашней падение (восковое ухо у его губ, вспухший рот с перламутровыми от желания зубами, нетерпеливое стряхиванье туфель) сперва польстило ему, но к досаде, вызванной скособоченным Отелем, сразу добавился отмеченный им некоторый изъянец ее бюста.

Пустяшная эта несообразность бросилась ему в глаза, потому что внезапно обретенная женщина была неправдоподобно симметрична, причем настолько, что, будучи хирургом, он тотчас озаботился отсутствием симметрии ее нутра (тут селезенка, там печень), но от своих придирок сразу отвлекся, ибо движения ее в соитии были удивительны и для внезапной встречи единственно правильны — она набегала и отползала, как прозрачное теплое большое море.

Это его отвлекло и увлекло.

Она не металась, не раскидывалась на ложе, а приходила и уходила, и это было неожиданной аналогией бросков и уползаний иногда тишайшей, иногда нервической волны.

«Разве у меня не блядские повадки?» — спросила незнакомка, когда они закурили и он сказал: «Вы необычны».

— Необычайна?

— Пожалуй.

— Наверняка вы думаете обо мне черт знает что. Но я вас ждала. Два дня слонялась по коридорам…

— Как? Мы же незнакомы…

— Не именно вас, а такого, как вы! И дождалась. Чего уж тут было раздумывать? Я странная?

— Да. Но и я странноват. Вчера, например, чтобы отвлечься от пустых мыслей, стал перечитывать стихи. Они были хороши. Однако знаки препинания стояли в строках как-то несуразно. Послушайте сами:

В пестрой сетке гамака?Кто сегодня мне приснитсяЖизнь по-новому легка…Пруд лениво серебрится,Муравьиное шоссе.На стволе корявой елиВ разметавшейся косе,Сухо пахнут иммортелиСловно синее стекло;Надо мною свод воздушный,Солнце руки обожгло,Жарко веет ветер душный.

— Красиво.

— Но знаки препинания! Я не мог понять, в чем дело — стихи этой поэтессы всегда совершенны! И вдруг обнаружил, что читал их с конца к началу. На самом деле всё вот как:

Жарко веет ветер душный,Солнце руки обожгло,Надо мною свод воздушный,Словно синее стекло;Сухо пахнут иммортелиВ разметавшейся косе,На стволе корявой елиМуравьиное шоссе.Пруд лениво серебрится,Жизнь по-новому легка…Кто сегодня мне приснитсяВ пестрой сетке гамака?

Но как легко, оказывается, переиначить это совершенство!

— Отчего же?

— Оттого что переиначивал дилетант. Поэт — а в нашем случае превосходная поэтесса! — чувствует отзвучья подсознания как непосредственно ощущаемое и видит мизансцену вдохновения готовой. Несочиненное еще стихотворение как бы уже появилось. Остается только внутри себя до него докопаться, зарифмовать, установить иерархию слов и строф, а также запятых и тире — поэты любят тире…

— Почему?

— За горизонтальность и протяженность. Тире продолговато, как вы в постели, моя красавица…

Помолчали.

— Ты когда-нибудь думал о потолке над объятием? — вдруг сказала она. — Над страстью? Над похотью, в конце концов? Потолок, он же — поэма. Если бы ты прочел мне эти стихи раньше, я бы обязательно увидела над нами твои иммортели, хотя понятия не имею, как они выглядят, и еще наверно бы — я ее вижу всегда — фараонову мышь — такого неведомого никому зверька, и он, может быть, поедал бы… листву… с африканских афродизиаков. А что видится в своде тебе?

— Я созерцаю всадниц… не потолок… Между прочим, мне пришло в голову, что чувственным слово «влагалище» делает не столько глагол «влагать», сколько «влага» близости…

— Самый раз поменять тему! Пошли к зеркалу! — прервала коридорная знакомка. — Кажется, мы оба замечательно хороши. Ты просто великолепен! Даже твой мужской стержень идеально приходится на ось симметрии и никакой кривочленности не наблюдается! — хохотала она. — Нет, правда же, не наблюдается! Слушай! Ты симметрично безупречен! Или, если сказать на твой манер: безупречно симметричен…

Это он знал. Даже родинку свел с левого плеча. Зачем? Трудно сказать. Он просто чувствовал ее ненужное черноватое присутствие.

Коридорная красавица смеялась.

Они стояли у большого украшавшего номер зеркала. Обведенное черной рамой, оно плавало в летнем мареве курортной обители, и, если взгляду стать отсутствующим, казалось, что в наполненной рассохшимся паркетом амальгаме стоят просто голые люди, хотя все было не так — это отражались прекрасные тела обоих. Он озирал их безупречность и соразмерность, но профессионально видел еще и цветное, словно бы на страницах медицинского атласа, их анатомическое нутро. Он ведь был хирург, а значит, видел подоплеку — вены, фасции, жилы и поэтому сказал:

— Мир, а значит, мы с вами существуем в нашем воображении.

— Ты только в моем!

— Я — в твоем. Ты — в моем. Реально и вне нас — сокрытое и потаенное.

— А вот и нет! А вот подойдем поближе! Даже если зеркало как предмет — продукт твоего воображения, то поменявшая в нем стороны я опровергаю наличие мира только в воображении. Мы с тобой прекрасны и в самом деле. Я уж точно прекрасна и симметрична!

«Не совсем, — подумал он, — левая грудь (в зеркале правая) чуть ниже правой (в зеркале левой).»

— Ты просто моя продолговатая любовница…

— Но красивая?

«Красива на нас разве что кожа, — сразу же подумал Грурих, — телесный покров с его нежными отверстиями… а еще ногти, легчайшие волоски… То, что под этим — синеватое с желтизной или прозеленью — кровоточащее, пульсирующее, дергающееся, тоже почему-то живое, — это все некрасиво, это — нутро, перламутровая требуха, и такое оно потому, что на самом деле Творцом был дьявол, а Господь — мятежный ангел, догадавшийся, что дьяволова суть — зло и следует противопоставить ей добро, то есть себя, наспех сотворил человека, полагая добрую свою суть облечь человечьей плотью. То есть совершить божественную пластическую операцию. Но ничего не вышло Человек — дьяволово творение и Господня ошибка…»

…Институт он решил было заканчивать хирургом, но в один из приступов жажды симметрии (равноподобия) не вынес неразберихи человеческого нутра и закончил по косметологии…