Бернар Клавель - Тот, кто хотел увидеть море

— Но чем? Можешь ты, наконец, сказать, чем они возмутились?

— Тем, что ты водишься…

Она перебила его, теперь уже кричала и она:

— Замолчи! Подумай, что ты говоришь!

— Это что же, теперь ты вздумала орать на меня!

— Нет! Но мне надоело слушать, как ты вопишь, словно сумасшедший. Я уйду. Успокоишься, тогда вернусь.

Отец загородил собой дверь.

— Если хочешь, можешь убираться. Но прежде объясни мне, что там было.

— Это чтобы я тебе объясняла? Чего ради, раз ты все сам знаешь.

Отец был бледен как полотно. Он шагнул к ней. На какое-то мгновение ей показалось, что он ее сейчас ударит. Она отступила.

— Не тронь меня! Слышишь?! Не тронь меня!

По выражению его лица она сразу поняла, что неверно истолковала его намерение. К тому же от ее крика отец несколько пришел в себя. В нем уже не чувствовалось такого напряжения, его взгляд уже можно было выдержать.

— Хорошо, говори, я слушаю, — сказал он. — Я хочу знать, что тебе там взбрело в голову.

Мать вздохнула. Некоторое время только жужжание мухи, прилипшей к липкой бумаге, которая висела на потолке, нарушало тишину кухни.

— Ну, так что же тебе надо было от этих пленных? Объясни!

Мать чувствовала: ей есть что сказать в свое оправдание, но она не находила нужных слов. И потому просто спросила:

— А что тебе наговорили?

— Все, что было. Как ты разговаривала с солдатами и про обозлившегося офицера. — Голос у него был уже не такой сердитый, однако в нем опять послышался гнев, когда он прибавил: — Уж, конечно, этот бош порядочнее тебя. Его, верно, возмутило, что женщина так себя ведет!

Матери хотелось протестовать, но у нее не было сил. Помолчав, она пробормотала:

— Ты не поймешь, ты не можешь понять…

— Чего я не могу понять? Что ты ведешь себя, как идиотка, а мне плюют в физиономию.

— Ах, Гастон, Гастон!

Отец казался обескураженным. Он тоже искал какие-то другие слова, чтобы не повторять все тот же вопрос.

Он отошел от двери, сел и, подперев голову, склонился над столом.

— Вот видишь, ты совсем обессилел. Уж лучше бы эти психи молчали.

— Если кто и псих…

Она не дала ему докончить. Быстро, не останавливаясь, не подыскивая слов, объяснила, на что надеялась. Сказала о своей твердой уверенности, что слышала голос Жюльена среди голосов французских пленных. Рассказала, как ей хотели помочь один француз и немецкие часовые, а потом налила отцу вина с водой, а сама выпила полный стакан холодной воды.

Отец призадумался.

— Да, много мне пришлось сегодня вынести из-за тебя и твоего сына! — буркнул он.

— А тебе он разве не сын… Счастливый ты человек, если можешь не волноваться.

— Это ты так думаешь.

— Да ведь это видно.

— Дура!.. Эх, жена, жена, какая же ты глупая!

Они уже не кричали, ни тот, ни другой. Они еще сердились, но уже как-то нехотя. Отец молча отпил два-три глотка.

— Пошел бы переоделся, — сказала мать. — Верно, вспотел. Смотри, опять заболеешь.

— Околеть бы, и дело с концом.

У нее хватило сил крикнуть:

— Ступай и переоденься, потом будешь ерунду молоть!

Отец начал раздеваться, а она пошла наверх за сухой рубашкой.

— Теперь мы стали посмешищем всего города, — проворчал он, переодевшись и снова сев. — Нельзя выйти за ворота, на нас будут пальцем показывать, как на всех, кто любезничает с немцами. И все из-за твоей глупости. Тебе, видите ли, показалось, будто ты услышала…

— Я уверена, что…

Она замолчала. Она чувствовала — его не переубедить. А потом, может, она и не слышала голос Жюльена? Может, она, правда, вела себя глупо? А над мужем посмеялись.

Она встала.

— Пойду, надо приготовить овощи, хотела зайти одна покупательница, — сказала она, подходя к двери.

Отец покачал головой. Он говорил, останавливался, опять говорил. И все тем же усталым голосом. Мать знала, что так может продолжаться бесконечно. Она подумала-подумала и, уже выходя, сказала:

— Я понимаю, что ты сердишься. Понимаю, но и тебе бы не мешало постараться понять меня!

Он замолчал, но не посмотрел на мать, и тогда она вышла.

С юга дул удручающе сухой ветер, подымавший облака пыли.

Мать посмотрела на сад, потом дальше — на дома. Нигде не было жизни. Да, все отвернулось от нее, только суховей обжигал лицо и грудь.

51

О том, что произошло на площади Лекурба, разговор больше не поднимался, но гнев отца долго не остывал. Он ходил хмурый, неохотно отвечал на вопросы матери, которая в конце концов решила, что он сильно все преувеличил.

Господин Робен и мадемуазель Марта приходили и рассказывали новости, старики Дюбуа слушали, покачивая головой, время от времени равнодушно вставляли «да, да». Так они узнали, что Францию разделят на четыре зоны.

— Очень, должно быть, это затруднительно, — сказала мать.

— Мы будем в свободной зоне, — пояснил Робен. — Ближе всего к нам демаркационная линия пройдет по реке Лу.

— Значит, нам нельзя будет поехать, ну, хотя бы в Доль?

— Нельзя. А впрочем, не знаю. Это будет, пожалуй, вроде как граница. По ту сторону — Эльзас и Лотарингия, аннексированная территория. Другие департаменты войдут в запретную зону, а все остальные составят оккупированную.

Отец что-то проворчал. Мать долго качала головой. Она чувствовала себя придавленной. Не умела разобраться в том, что делается.

— А если, скажем, мой Жюльен был бы сейчас в той зоне?..

Она замолчала. Отец насупил брови.

— Как же он может очутиться на севере, когда все уезжали на юг? — спросил Робен.

— Вы правы, вы правы, — сказала она, — с моей стороны, просто смешно…

Но ее неотвязно преследовала мысль, что Жюльена могли увезти немцы.

Два дня подряд через город шли войска, направлявшиеся в зону, которую им предстояло оккупировать. Отец часами простаивал на перекрестке или у крытого прохода, ведущего на Солеварную улицу, и смотрел на грузовые и легковые машины. Мать не решалась пойти вместе с ним. Она воздерживалась от вопросов. Все же она несколько раз спросила, видел ли он пленных.

Отец неизменно отвечал одно и то же:

— Нет, ничего не видел.

После того как прошли войска, начали возвращаться беженцы. В первый день отец раз двадцать ходил на перекресток. Оставался он там недолго, но в саду то и дело отрывался от работы, шел к калитке и выглядывал на улицу. Мать все время прислушивалась. Она принуждала себя заниматься хозяйством, но она так напрягала слух, ловя каждый звук с улицы, что в конце концов у нее разбаливалась голова.

Все возвращавшиеся были голодны, и те, что жили в их квартале, приходили за овощами. Мать расспрашивала, где они были и не видели ли ее сына. Ответ почти всегда был один и тот же:

— Ах, мадам, это в такой-то сутолоке!

— Он уехал в воскресенье утром, чуть свет.

Они ничего не могли сказать. Они ничего не видели. В памяти осталась только толчея, бесконечные, запруженные людьми дороги. Некоторые попали под бомбежку, а у одной покупательницы был даже тяжело ранен отец.

— Из пулемета, в бедро. Он сейчас в госпитале, в Валансе. И как только он жив остался! Столько крови потерял!

Обычно отец избегал покупательниц. Он терпеть не мог этих кумушек, которые, казалось, только и знают, что чесать языком. Теперь же, если он был в саду, когда появлялась покупательница, он подходил, приподымал каскетку или шляпу и слушал. Иногда даже задавал вопросы.

Сад страдал от засухи. Надо было собирать фрукты, сеять поздние овощи; но отец словно ничего не видел. Он целые дни проводил у фонтана. Иногда доходил даже до заставы или шел по направлению к Монморо.

Как-то вечером он вернулся в полном изнеможении и признался матери, что прошел больше десяти километров по Лионской дороге.

— Ну скажи, пожалуйста, о чем ты думаешь, ну о чем ты думаешь?

Он пробормотал еле слышно:

— О чем думаю… о чем думаю… Скажешь, ты не думаешь?..

Она попыталась прочитать по глазам его мысли, но строить догадки не решилась.

Они сидели за столом и молчали, к пище оба почти не притрагивались. Вечер был хмурый. Свет медленно уходил из кухни через широко открытую в сад дверь.

— Ты бы заставил себя поесть, — сказала мать.

— Что-то не хочется.

— Верю, но надо себя заставить.

— А ты почему не ешь?

— Я совсем другое дело.

— Почему ты другое дело?

— Я женщина, а потом…

— Что потом?

— Ты же знаешь, что в жару у меня всегда пропадает аппетит. Да, кроме того, я наедаюсь за день фруктами.

Она говорила неправду. Ей все было противно. Но она не могла поверить, что и отцу тоже все опротивело. Поэтому она настаивала:

— Поешь сыра; сыр должен быть вкусным, он со слезой.

Отец отрицательно покачал головой.