Мишель Фейбер - Дождь прольется вдруг и другие рассказы
Я вгляделся в его лицо, пытаясь понять, не смеется ли он надо мной. Он не смеялся, но я все равно покраснел.
— Так или иначе, — сказал я, — Карен, похоже, не очень восприимчива к романтической идее любви.
— Ты шутишь? Да кто же к ней не восприимчив? Просто разные люди по-разному ее выражают, только и всего.
— Ну, наверняка же ты этого не знаешь?
Он засмеялся, расстегнул молнию на сумке и вытащил журнал под названием «Хорошо подвешенный».
— Только это я наверняка и знаю. Постой-ка… постой, — и Даррен начал перелистывать журнал, отыскивая то, что хотел мне показать.
— Вот, посмотри, — он ткнул пальцем в мужчину с бицепсами размером в мотоциклетные седла, членом величиною с лом и лицом, на котором было написано: «Иди сюда, щенок, я тебя с кашей съем». Даррен подождал, пока я как следует им налюбуюсь, потом приблизил свое лицо к моему и прошептал: — Уверяю тебя, даже этот мужик в самой глубине его сердца, запрятанного под все это мясо, жаждет, чтобы кто-нибудь любил его и только его — преданно, нежно и вечно. К этому, да поможет нам Бог, все и сводится.
Я нервно хихикнул и тут же заметил краем глаза двух прохожих, остановившихся неподалеку и перешептывавшихся. До меня донеслось слово «отвратительно», однако относилось ли оно к «Хорошо подвешенному», который трепетал страницами на коленях у Даррена, или к нам, двум гомосекам, только что не целующимся на стоящей в общественном месте скамье, сказать было трудно.
— У меня все-таки создалось впечатление, что физическая любовь и даже простая привязанность Карен не интересна, — продолжал настаивать я.
— Я понимаю, о чем ты, — вздохнул Даррен. — Думаю, суррогаты страсти, которые окружают ее со всех сторон, мешают Карен хоть как-то проявлять свои чувства. Знаешь, мы однажды зашли с ней в банк и там в очереди стояла обжимавшаяся парочка. Карен с отвращением понаблюдала за ней, а потом сказала: «Интересно, кого они хотят обмануть?» Может быть, те двое ее и услышали. Во всяком случае, они прыснули и принялись целоваться прямо-таки поскуливая, что твои счастливые собачонки. Карен посмотрела на них с таким выражением, точно ее вот-вот вырвет, и ушла.
— Грустно все это.
— Да, а тут еще ее детство: сексуальные надругательства, лупившие друг друга родители. Хотя я думаю, что, на самом-то деле, очень многое объясняется ее глухотой.
— Чем?
— Глухотой. Ты разве не знал, что она почти ничего не слышит?
— Что?! Нет!
— Ну, конечно. Когда ей было восемь, папаша отлупил ее по голове ракеткой для настольного тенниса, и после этого со слухом у нее стало совсем худо. Нет, по губам она читает отлично, но ведь интонации так важны, а их-то она и не воспринимает. В конце концов, и люди искренние, и последние ублюдки могут говорить в точности одно и то же, и если не слышать, как они говорят, возникает, наверное, искушение считать неискренними всех и каждого.
— Глухота… — ошарашенным эхом отозвался я и прислонился к Даррену, словно ища поддержки. Еще одна пара прохожих, таращилась на нас с отвращением и жалостью, видимо, решив, что я вот прямо сию минуту узнал, что болен СПИДом.
— И при этом она же такая гордая, — продолжал Даррен. — Ведет себя так, будто все у нее замечательно. Она даже изобрела нечто вроде системы ответов на телефонные звонки, пригодной на все случаи жизни, представляешь?
— Ох, Даррен, — воскликнул я, когда услышанное дошло до меня целиком и полностью. — Как я тебе благодарен! Это же все меняет!
И мы опять обратились — в глазах прохожих — в чету влюбленных гомосексуалистов, милующихся на скамейке.
— Так что ты теперь собираешься делать? — спросил Даррен.
— Ты бы шел на работу, — посоветовал я ему. — Не знаю, чем все кончится. Может, мы еще и увидимся в «Туннеле любви». И спасибо тебе за все.
Даррен, с всегдашним его спокойным достоинством, обнял меня на прощание и ушел.
А я отправился прямиком в магазин почтовых принадлежностей — в изысканный, косящий под старину — и купил там пачку бумаги для писем, украшенной мотивами «Ветра в ивах». Во внутреннем кармане куртки у меня отыскалось орудие прежней моей деятельности — тонкий фломастер. Поймав и не отпуская взгляд продавщицы, я объяснил ей, что должен написать чрезвычайной важности письмо, для чего мне придется оккупировать самый краешек ее прилавка, — дабы поместить на него листок вот этой восхитительной почтовой бумаги, которую она — о, счастье! — смогла для меня отыскать. Я смотрел и смотрел ей в глаза и улыбался, а когда понял, что могу наконец отпустить их на волю, приложил к бумаге самый кончик фломастера и вывел:
«Милая Карен»
Овцы
(пер. И. Кормильцев)
Чтобы попасть в Альтернативный центр мира, каждый из пяти приглашенных туда художников выбрал свой способ.
Авиабилеты были проплачены кураторами Альтернативного центра: все, что оставалось сделать художникам, — это вовремя оказаться в аэропорту имени Кеннеди. Учитывая тот факт, что все пятеро жили в Нью-Йорке, стоявшая перед ними задача на первый взгляд не казалась чересчур сложной.
Однако из всей компании только Геррит Планк, как все нормальные люди, собрал чемодан накануне поездки, а на следующий день сел в автобус, идущий до аэропорта.
Мортон Краусс, получив билеты, тут же сплавил их за полцены одному студенту в университете, где числился преподавателем живописи, а на вырученные деньги закупил наркотиков. Затем, накануне запланированного отъезда, он позвонил одному из своих бывших любовников, жившему на севере Англии (разговор за счет абонента), и стал плакаться, что ему, дескать, предложили выступить на симпозиуме в Шотландии (блестящая возможность поправить карьеру!), но нет денег на самолет. Из университета его вышвырнули пинком под зад, объяснил Мортон, «после скандальной выставки гомоэротических фотографий, среди которых были и те, ну ты сам знаешь какие, те самые, где мы с тобой…»
Джун Лабуайе-Сук использовала билеты для одного из своих перформансов, который назывался «Доверие». Центральным объектом в перформансе являлась маленькая комнатка без окон, похожая на фотолабораторию. Авиабилеты, вместе с рядом других личных вещей Джун, были приколоты кнопками к стене — посетителям на выбор предлагались ножницы, фломастеры, зажигалка, клей, кетчуп и бачок для использованных гигиенических салфеток. После того как Джун так и не удалось уговорить хоть кого-то из посетителей, чтобы тот уничтожил, испортил или украл билеты (а тем более — свидетельство о рождении, паспорт, кредитную карточку, ключи, письма и тому подобное), она все-таки решила отправиться в Шотландию, но выехала в аэропорт на день раньше, чтобы воспользоваться случаем и сутки поработать: под «работой» подразумевались фотопортреты пассажиров, ожидавших у транспортера на выдаче багажа свои чемоданы и сумки. Когда до полета оставался час, Джун передала камеру и отснятые пленки своему постоянному курьеру.
Билеты Ника Клайна первым делом попали в руки его агента, до невероятия непристойной особы, которую звали Гэйл Фреленг. Она тут же направила в Альтернативный центр мира факс, в котором требовала прояснить некоторые моменты, поскольку, как она выразилась, «честно говоря, я о вас никогда не слышала». Через несколько дней она получила объемистую бандероль, содержавшую рекламные брошюры и каталоги предыдущих выставок, организованных Центром. В авиакомпании, куда позвонила Гэйл, подтвердили, что билеты оплачены и действительны. В ходе дальнейшего обмена факсами удалось также получить официальные подтверждения тому, что Нику Клайну предоставят отдельный номер и что его выступление будет завершать симпозиум. Имя Ника будет появляться во всех печатных материалах, связанных с симпозиумом, причем либо на первом месте, либо напечатанным крупным шрифтом, либо, на худой конец, в списке, составленном в алфавитном порядке. Осуществив все это, Фреленг попыталась позвонить самому Нику, чтобы сообщить ему о предстоящей поездке в Шотландию, но Ника дома не оказалось — он отправился на свалку искать колпаки от фордовских колес.
Фэй Барратт убедила авиакомпанию поменять ей билет на другой, до Оттавы. Она объяснила, что ее мать прилетает из Шотландии в Канаду, поскольку умирает от рака лимфатических желез, и что авиакомпания поступит нехорошо, если помешает их последней встрече. Она беззастенчиво ревела в три ручья у окошечка кассы, время от времени поминая своего адвоката и Опру Уинфри,[4] в результате чего билет ей все-таки поменяли. Все это Фэй задумала в надежде на то, что, добравшись до своего бывшего бой-френда, она уговорит его вернуться в ее объятия и отправиться вместе с ней в Шотландию, и тогда платить за билеты будет уже он. Дело кончилось тем, что обратно в Нью-Йорк ее подвезла женщина, с которой Фэй познакомилась в общежитии YWCA, а деньги на новый билет она заняла у некоего владельца галереи под залог трех еще не написанных картин.
