Мишель Фейбер - Дождь прольется вдруг и другие рассказы
— Я, видишь ли, отдала бы все, лишь бы обратиться в Рэта или в Крота — даже в Иа-Иа. Они были такими настоящими.
— Настоящими?
— Им никогда не приходилось оправдываться за то, что они существуют. Их принимали такими, какие они есть. У них было пространство, принадлежавшее им естественным образом, им не требовалось работать локтями, чтобы его заполучить. И к тому же они вольны были чувствовать себя счастливыми или несчастными, одиночками или партийными животными — кем хотели, тем и чувствовали.
— Но были же книжки и про девочек?
— Я их никогда особенно не любила. Там, где появляются женщины, возникает напряженность. И всем персонажам книги приходится туго, женским в особенности. Ты этого не замечал? Странно.
Я этого не замечал. Сказанное ею походило на вступление к студенческой работе по литературе — Карен, наверное, случалось когда-то писать такие.
— Думаю, — продолжала она, — читать и писать я училась главным образом для того, чтобы сочинить продолжение «Ветра в ивах», продолжение, в котором все мои любимые персонажи обратились бы в женщин. Я бы очень аккуратно отпечатала его на бумаге такого же формата, как у настоящей книги, сделала бы рисунки. Что-нибудь наподобие: «Однажды утром Рэт проснулась и поняла, что сейчас просто-напросто взорвется» — примерно в таком роде.
— Странно, что ты не стала детской писательницей.
Выражение боли пронеслось по лицу Карен — я по неведению наступил на больную мозоль. И тут же с опозданием понял: мы достигли близости, к которой я так стремился, но от нее уже ничего не осталось. Карен, сдирая целлофан со свежей пачки сигарет, нахмурилась:
— Теперь нет никакого смысла писать детские книжки. Просто не осталось детей, чтобы их читать. Девочек волнует только одно — величина их титек. И если такое место, как Дремучий лес, существует, они отправляются в него с единственной целью — расстаться с невинностью.
И Карен ушла, унося сигареты. Разговор закончился.
После него она обходилась со мной гораздо холоднее и суше. Так, словно мы все-таки побывали в постели, и ей это показалось ошибкой. Я при всяком удобном случае заглядывал в книжный магазин, надеясь, что все повернется к лучшему, а в итоге лишь выяснил нечто, поставившее жирный крест на любых моих помыслах о совместной с Карен жизни.
Как-то под вечер гей-покупатель сказал ей:
— Даррен обещал отложить для меня последний номер «Жарких попок».
— Я его что-то не вижу, — порывшись под прилавком, ответила Карен.
— Он сказал, что точно отложит. Журнал нужен мне к среде. В среду, после полудня, я улетаю в Новую Зеландию.
— Я нынче вечером увижусь с Дарреном, — сказала Карен, — спрошу у него. Ну, если не сегодня, так завтра утром, перед тем как уйду на работу.
Когда покупатель удалился, я спросил:
— Так Даррен обитает сейчас у тебя?
— Можно и так сказать. Вообще-то мы живем вместе.
— Просто как друзья?
— Как очень добрые друзья. Мы вместе уже восемь лет. И на самом деле, даже думаем пожениться.
— Ничего себе, — ухмыльнулся я, чувствуя, что обливаюсь потом.
— Нет, правда, — настаивала она. — Это многое облегчило бы — в бюрократическом смысле, в социальном. Мне кажется, я смогла бы прожить с Дарреном всю жизнь и без этого — он так хорошо меня понимает. Но кое в чем брак может оказаться полезным — при получении ссуды за дом… переезде в другую страну… при появлении детей, наконец.
— Детей? От Даррена? — я уже начал гадать, удастся ли мне без спешки присесть на что-нибудь, не показав при этом, что мне нужно спешно на что-нибудь присесть.
Она пожала плечами:
— Как знать? Из гомосексуалистов получаются хорошие отцы. А хорошего отца найти не легко. В общем, поживем — увидим.
Садиться я все-таки не стал, просто ушел. Никогда еще на моей памяти произнесенные женщиной слова не причиняли мне такую боль, даже в пору развода. Я вышел на улицу и принялся что было сил зазывать прохожих, заманивать их в наше заведение льстивыми посулами и взглядами глаза в глаза.
— Давайте, заходите, и девушку берите с собой, ну же, заходите, лапуля, не стесняйтесь, у нас теперь девяностые, а вы — совсем уже взрослая девушка.
Следующие два дня дались мне нелегко, но, как это ни странно, Карен, посвятив меня в свои планы на будущее, снова стала обходиться со мной тепло и по-дружески. Ей казалось, что я плохо выгляжу, она тревожилась насчет того, правильно ли я питаюсь, ходила со мной на ленч. Спорила она со мной так же живо, как прежде, однако теперь в ней стала проступать странная нежность, потребность меня защитить. Я же, радуясь возможности побыть с ней подольше, провожал ее на поезде до дому — и она позволяла мне это.
— Теперь все намного грубее, — говорила Карен, — чем хочется думать людям вроде тебя. — (Разговор опять шел о книгах, о том, что время их давным-давно миновало.) — Общение происходит на куда более элементарном уровне. Письменность стала бесполезной, ныне она годится разве что для подписей к соблазнительным картинкам.
— А письма?
— Какие письма?
— Письма, которые люди пишут друг другу.
— Я писем не пишу. Да и кому нужны письма? Самое главное происходит, когда люди встречаются лицом к лицу, смотрят друг другу в глаза. Ты можешь писать человеку десяток лет, а после встретиться с ним и за пять минут понять, что никакие отношения между вами невозможны. И то, что ты десять лет наполнял письма разными пустяками, ничего не изменит.
— А зачем же писать только о пустяках? Можно писать и о чувствах.
— Да ладно тебе, какие в письмах чувства? Бумага да чернила — вот и все. Известно ли тебе, сколь многие женщины писали своим мужчинам длинные, наполненные самыми разумными доводами письма, объясняя, что все кончено, — и при первой же новой встрече слипались с ними, точно магниты!
— То есть ты считаешь, что людям удается понять друг друга лишь разговаривая с глазу на глаз?
— Да нет, это тоже фигня! То, что происходит на деле, гораздо грубее. Язык — всего лишь средство, которое позволяет удерживать внимание людей. Если ты умолкаешь, люди отводят от тебя взгляды, а если они отводят взгляды, становится невозможно добиться от них того, что тебе требуется.
— Карен, Карен, — сказал я, ошеломленно покачивая головой, — ведь это я рекламщик. Предполагается, что я должен быть циником.
Она соорудила на лице недовольную гримаску и неожиданно, в одно рассерженное движение, стянула с себя через голову свитер. Впрочем, говоря «неожиданно», я должен все же признать, что вечер стоял отвратительно жаркий, а в вагоне было не протолкнуться от пассажиров — час пик. Тела их источали еще и добавочное тепло: я и сам потел в моей куртке зазывалы. Поступок Карен был неожиданным в том смысле, что я никогда еще не видел ее в одном только лифчике. Может, это был и не лифчик, а какая-то имитирующая его модная одежка, мне об этом судить трудно, я могу сказать лишь одно — одежка эта просвечивала. Однако никто из пассажиров поезда, похоже, ничего неподобающего в поступке Карен не увидел. Ну а меня точно током ударило. Месяцы постоянного созерцания подробнейших половых актов и голых неведомых мне телес ни в малой мере не подготовили меня к потрясению, вызванному мягкими голыми плечами Карен, ее голым подвздошьем и покрытым пушком, блестящим от пота животиком, поднимавшимся и опадавшим под ребрами.
— Посмотри хоть на людей в этом вагоне, — говорила Карен. — Здесь слишком шумно, ничего не разберешь. И все же, догадаться, чего они хотят друг от друга, совсем не трудно. Вон тот малыш (она указала на ребенка, и мне пришлось оторвать взгляд от ее живота) плачет, потому что родители в чем-то ему отказали. Какая разница — в чем? Это неважно. Может, ему не позволили бросить на пол игрушку. Не имеет значения. На самом деле, его расстроила не игрушка, не погода, не тесная обувь и даже не то, попали они в зоопарк или не попали. На самом деле, он хочет сказать лишь одно: «Я — Бог, и раз я не чувствую себя каждую секунду совершенно счастливым, значит, что-то не так со вселенной, а потому, давайте, приведите ее сию же минуту в порядок, не то я вас всех истреблю». Или вон те сбившиеся в кучку девчонки, они, скорее всего, обсуждают вечеринку или какого-то мальчика — клевый он или так себе, детали не существенны. Через год они ни единой из них и не вспомнят. Все, что они говорят, сводится к одному: «Ты моя подруга, я твоя подруга, мы едем в поезде, и нам классно». А вон два старых собутыльника — видишь их? — они говорят так: «Жизнь обошлась со мной как последняя сволочь, я неудачник, но я же знаю, что могу на тебя положиться, ты меня уважаешь, потому что ты еще никчемнее, чем я». Понимаешь? Вот к этому все и сводится, и все это — грубо.
— А мы с тобой? — спросил я, краснея. — Что, по-твоему, мы на самом-то деле говорим друг другу?
