Ирвин Шоу - Добро пожаловать в город ! (сборник рассказов)
Там, на другом конце провода, раздались горькие, глубокие рыдания.
— Привет, мам. — Она не разнимала век.
— Элен, — послышался голос мадам Решевски, — как поживаешь?
— Все хорошо, мам. — Элен с удовольствием потянулась под одеялом. — А сколько времени?
— Девять.
Элен, скривившись, еще крепче зажмурилась.
— Мама, дорогая, — мягко произнесла она, — почему ты звонишь так рано?
— В твоем возрасте, — рыдала мадам Решевски, — я вставала в шесть утра и работала как проклятая, не покладая рук. Женщина, которой всего тридцать восемь, не должна тратить всю жизнь на сон.
— Почему ты постоянно говоришь, что мне тридцать восемь? — обиделась Элен. — Мне, чтоб тебе было известно, тридцать шесть. Неужели так трудно запомнить? Тридцать шесть.
— Элен, дорогая моя, — холодно, со слезами в голосе откликнулась мадам Решевски, — я это запомню.
Наконец открыв глаза, Элен медленно перевела взгляд на потолок, расчерченный солнечными линиями.
— Почему ты плачешь, мам?
В трубке помолчали, потом рыдания возобновились — искренние, отчаянные, правда, теперь уже тоном выше.
— Что с тобой, мама, скажи наконец?
— Мне просто необходимо побывать на могиле папочки! Так что приезжай немедленно — отвезешь меня на кладбище.
— Мамочка, — вздохнула Элен, — мне сегодня предстоит побывать в трех местах…
— Надо же! И это говорит моя собственная дочь! — прошептала мадам Решевски. — Моя дочь отказывается проводить родную мать к могиле отца! Уму непостижимо!
— Хорошо, я готова, но только завтра, — стала уговаривать ее Элен. — Разве нельзя сделать это завтра?
— Нет, только сегодня! — долетел до нее из Манхэттена высокий, с трагическими нотками голос, такой же, как когда-то в старину, когда она выходила большими шагами на сцену. — Сегодня, проснувшись, я услыхала чей-то голос: «Ступай к могиле Абрахама, ступай немедленно! Отправляйся к могиле своего мужа!»
— Мамочка, — тихо возразила Элен. — Папа умер пятнадцать лет назад. Какая разница, когда к нему прийти — днем раньше, днем позже?
— Ладно, успокойся! — Мадам Решевски великолепно выразила в голосе обиду. — Извини, что побеспокоила по такому пустячному поводу. Можешь идти куда хочешь — на свидания, в салон красоты, на вечеринку с коктейлем… Обойдусь. Сама съезжу на его могилу, на метро.
Элен снова закрыла глаза.
— Ладно, приеду за тобой через час.
— Вот это другое дело! — решительно молвила мадам Решевски. — И очень прошу тебя, не надевай эту отвратительную красную шляпку.
— Ладно, не надену. — Положив трубку, Элен снова легла…
— Ничего себе, машина, — проговорила мадам Решевски, когда выезжали из Бруклина. — На такой ездить только на кладбище!
Она сидела, как школьница, и по внешнему виду ей никак нельзя было дать семьдесят: элегантное котиковое манто, губы тщательно накрашены, стройные ноги в шелковых чулках. Она с презрением разглядывала салон, сиденья из красной кожи и никелированные части «роудстера» Элен.
— Спортивная модель. Этот великий человек лежит в могиле, а родственники навещают его в таком канареечном автомобиле с открывающимся верхом…
— Другого автомобиля, мамочка, у меня нет. — Элен, в дорогих перчатках, осторожно крутила баранку руля — на нее приятно было смотреть. — Мне вообще повезло, что его не отобрали.
— Разве я тебе не говорила, что этот человек не для тебя? Не говорила? — Мадам Решевски холодно смотрела на дочь серыми, глубоко посаженными, блестящими глазами, искусно подведенными. — Сколько лет я тебя предупреждала? Я всегда была настроена против него. Разве не так?
— Да, мамочка.
— А теперь ты довольна уже тем, что он платит тебе алименты только за полгода, а не за весь год, — горько усмехнулась мадам Решевски. — Никто меня не слушает, никто, даже родные дети! Ну а теперь вам же приходится страдать.
— Да, мамочка, ты права.
— Ну а театр?! — взмахнула руками мадам Решевски. — Почему ты не занята этот театральный сезон?
Элен пожала плечами.
— Пока не появилось для меня хорошей роли.
— «Хорошей роли»! Боже мой! — горько засмеялась мадам Решевски. — В мое время мы играли по семь пьес за сезон независимо от того, устраивала нас предложенная роль или нет.
— Мамочка, дорогая, — покачала головой Элен, — сегодня ведь все иначе. Во-первых, это тебе не еврейский театр, и на дворе не тысяча девятисотый год.
— Это был один из лучших театров, — возвысила голос мадам Решевски. — Но и времена тогда были получше.
— Да, мамочка, я согласна.
— Нужно работать! — Мадам Решевски воздела руки, чтобы подчеркнуть эмфазу1. — Мы-то работали! Актеры играли, драматург сочинял, публика аплодировала! Ну а теперь что — одно кино! Тьфу!
— Да, мамочка.
— При всем при том ты еще и ленива. — Мадам Решевски поглядела на себя в зеркальце сумочки, чтобы убедиться — резкая мимика не сказалась на ее привлекательности. — Ты просто сидишь ничего не делая, только ждешь, когда тебе пришлют алименты, но, увы, ты их так и не дожидаешься! К тому же… — и бросила на Элен критический взгляд, — ты только посмотри на себя! Как ты одеваешься?! — И для пущей убедительности сделала кислую гримасу. — Но все равно, впечатление ты производишь — этого отрицать нельзя. Все мои дочери отличаются этим. — Мадам Решевски покачала головой. — Но, конечно, всем вам не сравниться со мной, когда я была чуть помоложе. — Она откинулась на спинку сиденья; наступила тишина. — Нет, со мной вам не сравниться! — прошептала она. — Ни за что!
Элен бодро шла рядом с матерью по кладбищу, тесно заполненному могилами с мраморными памятниками, и под ногами у них хрустел песок ухоженных дорожек. Мадам Решевски держала в руке дюжину желтых хризантем; когда приблизились к могиле, на лице ее появилось выражение радостного ожидания.
К ним подошел бородатый человек в аккуратном черном облачении, с румяной физиономией, и взял мадам Решевски за руку.
— Может быть… не угодно ли вам заказать молитву за усопшего, дорогая леди?
— Поди прочь! — нетерпеливо отдернула руку мадам Решевски. — Абрахаму Решевски не нужны профессионалы проповедники.
Старик вежливо поклонился, затем мягко, без нажима, произнес:
— Я помолюсь за Абрахама Решевски безвозмездно.
Мадам Решевски остановилась, посмотрела на старика; ее холодные серые глаза улыбнулись.
— Дай этому человеку доллар, Элен, — сказала она, снисходительно прикоснувшись к руке старика.
Порывшись в сумочке, Элен вытащила доллар. Старик с самым серьезным видом поклонился.
Элен поторапливала мать.
— Вот видишь, — удовлетворенно отметила мадам Решевски, — он уже пятнадцать лет как в могиле, а до сих пор пользуется уважением во всем мире. Готова поспорить — этот старик никому не предлагал помолиться за кого-нибудь бесплатно, по крайней мере, лет эдак двадцать пять. — Она повернулась к Элен. — А ты не хотела приезжать. — И вновь пошла дальше крупными шагами, продолжая цедить сквозь зубы: — Во всем мире…
— Мама, прошу тебя, не так быстро! — запротестовала Элен. — Не забывай о своем сердце…
— Нечего беспокоиться о моем сердце. — Она остановилась, взяв дочь за руку. — Все, мы уже близко. Останешься здесь. Я пойду к могиле одна.
Она не глядела на Элен. Ее глаза приклеились к серому гранитному памятнику в тридцати ярдах от них. На нем была написана фамилия ее мужа и чуть ниже — свободное пространство для нее, когда она к нему присоединится. Она заговорила очень мягко:
— Отвернись, Элен, прошу тебя, дорогая! Мне хочется побыть здесь наедине. Я позову тебя, когда смогу. — И она медленно направилась к могиле, держа в руке хризантемы, словно большой букет невесты.
Элен опустилась на мраморную скамеечку возле могилы человека по имени Аксельрод и отвернулась в сторону.
Мадам Решевски подошла к могиле мужа: спокойное, сосредоточенное лицо, поджатые губы, высоко приподнятый подбородок, изящная шея над воротником котикового манто; грациозно наклонилась, положила хризантемы — компактный желтый пучок — на холодную землю рядом с гранитом; молча стояла, глядя на неживую, пожухлую, по-зимнему коричневую траву на могиле.
Глядя на увядшую траву, медленно стащила перчатку с одной руки, затем с другой и рассеянно засунула в карман. Белые-белые руки с ярко-красным маникюром…
— Абрахам! — закричала она, и ее высокий голос резко зазвенел — такой пронзительный, отражающий ее самые глубокие, искренние чувства. — Абрахам! — Горделивый, звучный голос многократным эхом прокатился по холмистому кладбищу… — Абрахам! Послушай меня!
Глубоко вздохнув, не обращая внимания на памятник, она говорила прямо себе под ноги:
— Ты должен мне помочь, Абрахам! Беда, беда!.. Я стала стара, бедна, а ты покинул меня вот уже пятнадцать лет назад.
