Теа Обрехт - Жена тигра
Некоторое время мы просто сидели и отдыхали, и дед рассказывал мне, какой нужно сделать ремонт в доме и что купить в городе. Например, кондиционер для бабушки, маленький телевизор и, разумеется, новые жалюзи, заодно, наверное, стоит вставить новые рамы и позаботиться о надежной двери. Кроме того, непременно нужно купить для собаки какое-нибудь средство от клещей и саженцы для возрождения бабушкиного розария. Так мы сидели, беседовали и вдруг увидели, что на холме начинается пожар. В Веримово, впрочем, он был далеко не первым и, как и все предыдущие, начался, видимо, с сигареты, брошенной каким-то пьяницей. С крыши гаража были хорошо видны черные клубы дыма над вершиной холма, у входа в старые шахты. Не прошло и часа, как вниз по склону стал сползать яркий язык, быстро слизывавший сухую траву и сосновые шишки. Распространению пожара весьма способствовал и ветер, дувший как раз в нашем направлении.
Пришел Славко, некоторое время вместе с нами наблюдал за пожаром с крыши гаража, потом сказал:
— Если ветер подует чуть восточнее, к утру от наших домов ничего не останется. Будем тогда черепки из пепла выбирать. В общем, вы в оба смотрите.
Сперва дед был совершенно уверен в том, что ветер с озера не даст огню достигнуть густого сосняка, который, естественно, вспыхнул бы, как сухая елка, выброшенная на помойку после Рождества. Его вера в спасительное соседство озера была очень сильна, но я совершенно не сомневалась тогда, что она вызвана всего лишь чрезвычайной наивностью. Он даже отослал меня спать, а сам остался дежурить, заодно занялся всякими хозяйственными делами: подмел мусор на лестнице, немного разобрал хлам в кладовке, но все-таки время от времени поднимался наверх и смотрел, как продвигается пожар.
Где-то около полуночи огонь спустился ниже линии недалекого леска на холме и подобрался совсем близко. Дед поднял меня с постели, где я все это время сражалась с псом за свободное пространство, пытаясь нормально вытянуть ноги, и, поглядывая в окно, тоже следила за продвижением огня. Я вышла в коридор и стояла там, глядя, как дед обувается. Потом он приказал мне взять наши паспорта и немедленно выметаться из дома, сам же намеревался помогать местным жителям в тушении пожара. Они двинулись в поле, до дальнего края которого уже добрался огонь, спустившийся от леса, и стали сбивать пламя куртками, лопатами, палками, чтобы оно не перекинулось на сады, не вспыхнула сухая трава на лужайках и не занялись сливовые и лимонные деревья, плоды которых здесь выращивали на продажу. Но вот что я помню отчетливо: даже понимая, что ему всю ночь придется провести в грязи и золе, дед, прежде чем выйти из дома, тщательно вычистил туфли. Я помню бархотку в его руках и то, как легко он водил ею по этим туфлям, точно на скрипке играл. Наш пес все жался к нему, и дед легонько ткнул его в нос бархоткой. Потом он вывел меня из дома туда, где задняя стенка террасы примыкала к склону холма с садом — мертвым розарием и деревьями, на ветвях которых висели созревшие апельсины и фиги, казавшиеся красноватыми из-за огня, бушующего на холме.
— Возьми-ка, — сказал он, сунув мне в руки садовый шланг, и повернул вентиль. — Поливай в основном стену дома и окна. Пусть даже вода внутрь проникнет. Только ни в коем случае не оставляй дверь открытой. Если огонь доберется до стены, дом займется и станет совсем худо, немедленно беги к озеру, слышишь, Наталия?
В качестве пожарного шлема дед нахлобучил мне на голову бабушкин итальянский сотейник, давным-давно потерянный, старинный, красный, как яблочко, и как раз тем вечером откопанный в кладовой. Я его увидела впервые, наверное, лет за десять. Видимо, деду представлялось, что эта штука способна была как-то меня защитить. Потом он ушел. Я помню, как хрустел гравий у него под башмаками, как скрипнула, открываясь, калитка. Помню также, что в первый и единственный раз в жизни мой дед вышел из дома, не затворив ее за собой.
Моя мать всегда говорила, что страх и боль идут рядом, но, когда они проходят, у нас остается лишь общее ощущение, а не истинная память о них. Она доказывала это тем, что иначе женщины ни за что не стали бы снова и снова рожать. По-моему, то, что мама хотела этим сказать, стало мне ясно именно в ту страшную ночь, когда пожар подобрался уже к старой деревне на холме, к усадьбе Славко и к нашей апельсиновой рощице. Огонь с треском пожирал фиговые и миндальные деревья, сосновые шишки шипели и вспыхивали, как яркие угли, прежде чем взорваться тысячью искр, и все мое существо, казалось, корчилось от боли при виде страдающей и гибнущей природы. Сказать, что дышать было практически нечем, — значит не сказать ничего. От страшного жара волоски у меня на руках съежились и обгорели еще до того, как огонь пробился сквозь сосны и накинулся на кирпичную стену. Я плохо помню, как, повернувшись боком к огню, поливала водой стены, двери и закрытые ставнями окна дома, зато не забыла, что была поражена тем, как быстро испаряется вода, порой не успев даже коснуться каменных стен. А еще я отчетливо помню, как выглядела в эти мгновения. Это был поистине впечатляющий образ, странным способом навсегда сохранившийся в моей памяти: красные шлепанцы, контрабандная обтягивающая майка с надписью «Born to Run»[3] в рамочке, на голове лучший бабушкин сотейник с торчащими в разные стороны ручками, а под мышкой толст ая белая собачка. Я еще помню, что сердечко бедного перепуганного песика стучало часто-часто, как сверчок, и струя воды из шланга яростно шипела, касаясь раскаленной стены дома и отгоняя огонь прочь.
Кроме того, я хорошо запомнила женщину из соседнего дома. В какой-то момент я случайно обернулась и заметила, что она стоит на пороге своего дома и смотрит, как я заливаю огонь. На ней было домашнее цветастое платье на пуговицах, седые волосы, выбившись из пучка, свисали мокрыми от пота прядями на лицо, освещенное пожаром. Я, разумеется, понятия не имела, давно ли она там стоит, но подумала, что, может, была раньше знакома с ней и теперь она собирается предложить мне помощь.
Наверное, я улыбнулась ей, потому что она вдруг сказала:
— Ты чего это зубы скалишь, свинья?
Я тут же отвернулась и вновь принялась поливать стены.
Вскоре люди, как это бывает всегда, сумели отыскать в той страшной ночи даже что-то веселое. Они, например, от души смеялись и шутили по поводу барбекю в усадьбе Славко — это когда его свиньи, куры и козы в один миг обратились в пепел. Но никто и словом не обмолвился о том, что вообще-то у них было часов пять или шесть до того, как огненный круг сомкнулся, так что они вполне могли бы успеть и выпустить животных, а не слушать их жуткие крики, перекрывавшие даже оглушительный рев пожара. Ни один человек не сказал о том, что в эти мгновения ими владела одна лишь мысль: снова началась война и пусть лучше животные сгорят живьем, чем их снова отберут у хозяев вернувшиеся солдаты.
К утру огонь утих, а может, ушел куда-то в сторону. Когда встало солнце, просто некуда было деться от чудовищной жары. Вся мебель в доме была покрыта слоем белого пепла. Я включила вентиляторы и закрыла ставни, спасаясь от той мертвой, точнее мертвящей, тишины, что окутала черный склон за нашим домом.
Дед вернулся домой вскоре после восхода солнца. Дышал он тяжело, с присвистом, но, войдя в калитку, тщательно запер ее за собой. Меня даже не обнял, просто положил руку мне на голову. Мы довольно долго стояли так, и я видела, что в морщины у него на лице забилась сажа, особенно в гусиные лапки у глаз и в глубокие складки по углам рта. Затем дед тщательно вымылся, сел за наш маленький столик на кухне и стал старательно вычищать грязь из-под ногтей. Собаку он посадил себе на колени, а раскрытую «Книгу джунглей» положил перед собой на расстеленный носовой платок. Я тем временем готовила завтрак: варила яйца, делала тосты, нарезала ломтями арбуз.
После завтрака дед снова рассказал мне о бессмертном человеке.
Он вытирал носовым платком серый от пепла переплет «Книги джунглей» и говорил.
В семьдесят первом году в одной из приморских деревушек, расположенных неподалеку отсюда, случилось чудо. Несколько ребятишек играли у водопада — знаешь, такого маленького и белопенного, под которым, прямо у подножия утеса, обычно образуется довольно глубокое озерцо, — и вдруг, во время игры, увидели в озере Пресвятую Богородицу. Она стояла в воде, широко раскинув в стороны руки, и дети поскорее бросились домой, чтобы рассказать об этом чуде родителям. Потом они каждый день приходили к этому водопаду и всегда видели там Деву Марию. Тогда местную церковь решили переименовать, назвать ее храмом Богородицы на Водах. Отовсюду — из Испании, Италии, Австрии — туда стали приезжать люди, чтобы увидеть это маленькое озерцо с чудесной водой и водопад над ним, посетить церковь, посмотреть на детей, которые целыми днями сидели на берегу, глядели на воду и утверждали: «Да вон же она! Неужели не видите? А мы видим! Вон она!» Вскоре туда приехал и кардинал. Он благословил озеро и водопад, а потом в деревушку стали целыми автобусами свозить недужных людей из разных больниц и санаториев — пусть, мол, посмотрят на чудесный водопад, окунутся в целебную воду, вдруг да исцелятся. Это были действительно очень больные люди, страдавшие такими недугами, как церебральный паралич, сердечные болезни, рак. Очень многие приезжали из туберкулезных санаториев. Тех, кто уже и ходить не мог, пребывая на последнем издыхании, порой приносили к озеру на носилках. Были и такие, кто хворал уже несколько лет, но никто так и не сумел поставить им точный диагноз. В общем, церковным служителям забот хватало. Они раздавали больным людям одеяла, и те устраивались прямо на земле — на берегу, вдоль дорожек — и ждали на жаре, окруженные тучами мух. Кто-то опускал в воду ноги, а то и лицо. Все набирали святую воду в бутылки, чтобы увезти с собой. Ты меня знаешь, Наталия. Мне тяжелей всего видеть тяжко больного человека, а там обезножевшие люди упорно волокли свои тела по каменистому склону, словно на них была наложена епитимья, только для того, чтобы немного посидеть возле чудесного озерца и убедить себя в том, что от этого им становится лучше.
