Анна Гавальда - Утешительная партия игры в петанк
Но?
Замолчал. Больше не пытался анализировать, устал. На следующем съезде пора сворачивать.
Нет.
Будь любезен. Пожалуйста. Вернись.
Не для того мы следовали за тобой, чтобы уже в Рамбуйе[127] повернуть обратно.
Зачем все время размышлять? Жить так, словно руководишь проектом, строить планы, моделировать, что-то сооружать на скорую руку, рассчитывать, предвидеть, предвосхищать? Зачем ты взваливаешь на себя всю эту работу? Ты говорил, что больше ничего не боишься…
Я лгал.
А чего ты боишься?
Я хотел бы…
Чего?
Ну хорошо. Схитрим. Попробуем отвлечься. Что там у нас за окном? Красивые облака, вот появились первые коровы, последняя «Ауди», место отдыха с закусочной Ла Бригандери, взлетел сарыч, через семнадцать километров заправка, 95-й бензин стоит…
Когда мы были детьми, тихонько вновь заговорила память, и ругались… а ругались мы часто, потому что характер у обоих был отвратительный, думаю, дрались друг с другом за внимание и поцелуи одной и той же женщины, Нуну, отчаявшись нас помирить и перебрав все возможные угрозы, в конце концов неизменно отправлялся за своим голубем-чучелом, который пылился на холодильнике, совал ему в клюв что под руку попадется, чаще всего веточку укропа, и размахивал им перед нашими надутыми физиономиями:
– Рруу, рруу… Это голубь Мира, цыпочки мои… Рррууу… И мы смеялись. А смеяться вместе, значит, уже больше не сердиться друг на друга… А теперь вот эта коробка из-под обуви на сидении справа…
Какая разница, сколько стоит девяносто пятый! Ведь напрокат вроде обычно дают машины с дизелем? Что, прости? Что ты сказал? Он выпрямился, поправил ремень, разве… Разве эта чертокапельница не оставляла совсем никакой надежды? Может быть, она просто переоценила нас, в очередной раз хотела нас испытать!
И когда же она наконец оставит нас в покое, с этой своей великой любовью, которая и так нас уже…
Сколько? 1 евро 22 сантима за литр? Однако… Слушай, Баланда, замучил уже… Знаешь, весь твой незаурядный интеллект, все эти цитаты на языке оригинала, твоя принципиальность, твои блаженные студенты, твоя эрудиция, изобретательность и все прочее – знаешь, мы с удовольствием отдали бы всю это барахло за одну-единственную связную и законченную мысль.
Нахмурился, закурил, дождался, пока никотин немного прояснит голову, и наконец признался себе:
«Не хочу, чтобы ее смерть оказалась бессмысленной», – вот, оказывается, что его терзало.
Наконец-то! Вот и хорошо! Теперь дыши! Ты все осмыслил.
Не так ли? Проект готов! Можешь ехать дальше. Только замолчи и следи за дыханием. Ты этого не знаешь, но у тебя треснуло ребро.
Да, ну а если ничего не получится?..
Замолчи, говорят тебе. Думай о чем-нибудь другом.
Но расслабиться не получалось, он не мог доверять себе, по крайней мере, в том, что касается… протянул руку (ай, больно) и включил радио.
После дебильной рекламы какой-то попсовый голос, визгливый и жеманный, заблеял: Relax, take it easy.[128] И так двенадцать раз подряд!
Ииии-ииииии-изи.
Да понял я, понял.
Нашел темные очки и тут же снял: слишком тяжелые, слишком больно, захлопнул бардачок и выключил звук.
Загудел мобильный. И его туда же.
Жалкий голубь и изуродованный калека в малюсенькой японской машинке, как в Ноевом ковчеге, куда уж дальше…
Только вот наводнение подтачивало его изнутри, и под своими пластырями он незаметно разрушался.
После него – потоп…
***Съехал с автострады на национальную дорогу, потом на областную, чуть дальше – на обычное шоссе.
Осознал, впервые за многие месяцы, что Земля вращается вокруг Солнца, и он живет в стране, в которой меняются времена года.
Его собственное оцепенение, лампы, неон, светящиеся экраны, разница во времени – какой-то сговор, чтобы он об этом забыл. А тут – конец июня, начало лета, открыл все окна, впуская запах свежескошенной травы.
Еще одно открытие: Франция.
Столько пейзажей на такую маленькую страну. Вся палитра… Удивительные краски, менявшиеся от одной области к другой в зависимости от местных стройматериалов. Кирпич, плоская коричневая черепица, теплые цвета – это Солонь. Потемневшие от времени камни, штукатурка, желтый речной песок… Луара, шифер, белый песчаник. Бесконечная игра серых полутонов и меловой белизны фасадов… Цвет слоновой кости и топленого молока в предвечернем освещении… Крыши, отливающие синевой, по контрасту с краснокирпичным основанием печных труб… Окна, двери, порой едва заметные или более яркие, в зависимости от фантазии и достатка владельцев…
И тут же, рядом – другая область, другие карьеры, другие породы… Сланец, плитняк, песчаник, лава, местами даже гранит. Камень, кладка, отделка, кровли – все другое. Здесь на смену островерхим крышам пришли высокие стены с водосточными трубами. Там – холодные зимы и дома жмутся друг к другу. А тут вот наличники и перемычки не так аккуратны, да и тона более…
Когда, как не сейчас, Шарлю вспомнить замечательную работу Жана-Филиппа Ланкло,[129] ну да ладно. Его же просили все это прекратить… Оставил при себе весь этот «лишний багаж», знакомства, ассоциации, референции, ехал все медленнее. Кривясь от боли, крутил головой, глядя по сторонам, цеплял колесом обочину, выруливал, задевал бордюры, и в крошечных деревеньках, которые проезжал, привлекал к себе всеобщее внимание.
Скоро ужин. В такое время прищипывают герань, а стулья и скамейки выносят на улицу, еще залитую солнечным светом. Вслед ему качали головами и обсуждали до следующего события.
И только собаки даже ухом не вели. Им, собакам, что блохи, что парижане…
Шарль был далек от природы. Рощи, изгороди, леса, равнины, луга, пастбища, косогоры, просеки, опушки, аллеи – он знал эти слова, но вряд ли сумел бы их разместить на топографической карте… Он никогда ничего не строил вдали от городов и не помнил ни одной книги, которая могла бы ему помочь, ведь, к примеру, тот же Ланкло и его ученики тоже «ограничивались» только жилой застройкой.
Так или иначе, деревня означала для него только одно: место, где можно почитать. Зимой у камина, весной, прислонившись к дереву, летом – в его тени. Хотя на природе он все же бывал… У бабушки с дедушкой, в детстве, вместе с Алексисом – то была великая эпоха мсье Каню, и позднее с Лоранс, которая таскала его в гости к своим друзьям, в их… загородные резиденции…
Да уж, такие выходные для него мало отличались от рабочих дней, его все время тормошили, спрашивали его мнение, просили совет, расчет, указание, какую часть стены снести. И он стискивал зубы, оглядывая чудовищные окна, недопустимые дверные проемы, нелепые бассейны, запертые винные погреба да и самих этих так называемых сельчан, расфуфыренных, в кашемире под цвет аккуратно испачканных сапог.
Отвечал туманно, мол, трудно сказать, надо подумать, он плохо знает район, и, успешно разочаровав всю честную кампанию, удалялся с книжкой в руке, находил какой-нибудь укромный уголок и устраивал себе сиесту.
Укромный уголок! Вот он его и отыскал! Ни рекламных щитов, ни указателей, поселки-призраки, дорога травой поросла, повсюду резвятся кролики.
Как, интересно, в эту дыру занесло нашего Майлза Дэвиса?[130]
И где же он в конце-то концов живет?
Ежедневник Шарля оказался никудышным навигатором. Где эта чертова D73? И почему он еще до сих пор не проехал это село, название которого он больше не мог разобрать?
Анук, Анук…
Куда ты опять меня ведешь?
Видишь ли ты меня оттуда? С пустыми бензобаком и желудком, в полной растерянности перед развилкой: либо «дрова через восемь километров», либо давно погасшие «костры св. Иоанна».
И куда бы ты поехала на моем месте?
Конечно, прямо! Разве нет?
Знаю я тебя…
В следующем поселке опустил стекло. Он потерялся. То ли Марси, то ли Манри? Или, быть может, Маржери? Не знаете такое место? Нет, не знаем.
AD73?
А, это другое дело. Это вон та дорога, при выезде из города сразу налево, переедете речку и после лесопилки направо…
– Верно, мсье из Уаза ищет Ле Марзерэ? – спросила какая-то женщина.
Тут, нужно признаться, Шарль почувствовал себя в полном одиночестве. Как это…
Глупо улыбаясь, подсобрался с мыслями и принялся разбираться, что к чему.
Прежде всего, Уаза. Видимо, номерные знаки машины, он не заметил, когда ее брал, ну допустим. Но как пишется это самое Марзере? Е или Э на конце? В ежедневнике на странице за 9 августа точно есть М и Е, в остальном он был не уверен. Попробовал перечитать, но нет, почерк ужасный, зато на листке отчетливо видны пропечатанные имена святых. А уж святые в этот день – смех да и только.[131]
