Анна Гавальда - Утешительная партия игры в петанк
Понятия не имел, что его ждет, но не боялся. Ничего больше не боялся. Ни своего лица в зеркале, вернее того, что от него осталось, ни усталости, ни того, что стояло у него перед глазами: эта женщина, которая сосредоточенно ищет вену, прокалывает ее длинной иглой, тщательно закрепляет катетер, в последний раз разжимает кулак, отпускает жгут, включает капельницу, задает скорость подачи смерти и садится обратно в единственное кресло посреди абсолютно пустой квартиры. Нет… Его больше ничем не проймешь.
Мчась по скоростному шоссе, позвонил секретарше, потом оставил сообщение на автоответчике Лоранс.
– Очень хорошо, я все отменю. Да, в понедельник вечером… Вылет без пятнадцати восемь. Мне вроде удалось забронировать вам местечко получше. Код билета я уже знаю, вам есть чем записать? – спросила первая.
– Получила твое сообщение, – в конце концов, перезвонила вторая. – Все в порядке, это очень кстати, ты же знаешь, в эти выходные на меня свалились мои кореянки… (Нет, он этого не знал). И еще, раз уж я до тебя дозвонилась, ты не забыл про Матильду? Ты обещал отвезти ее в понедельник в аэропорт. Это днем, после двенадцати, я перезвоню, уточню… (опять Air France, его вторая родина…). На карманные расходы ты ей дашь? Фунты у тебя остались?
Нет, нет. Он не забыл. Ни о своей девочке, ни о том, что должен лететь в Нью-Йорк на юбилей Ховарда.
Шарль никогда ничего не забывал. Это была его Ахиллесова пята… Что там Анук говорила? Что он умный? Да вовсе нет… Он так часто работал с действительно выдающимися людьми, что на свой счет не питал никаких иллюзий. И если все эти годы он успешно морочил и обманывал всех подряд, то только благодаря своей памяти… Все, что он читал, видел, слышал, он запоминал.
Сегодня он был занятой человек, нагруженный, loaded по-английски, как игральная кость, на которой всегда выпадает нужное число.[120] Его ужасные мигрени, на время отступившие под натиском более сильной боли, очевидно, имели невротическое происхождение. Досадный сбой в отлаженной программе. Письмо Алексиса и, как следствие, обрушившееся на него цунами, его детство, его воспоминания, Анук, то немногое, что мы уже знаем о ней и все, о чем он умолчал, что предпочел оставить только для себя, чтобы уберечь ее, а еще из целомудрия, – этот переизбыток эмоций исчерпал лимит его памяти. И что же ему теперь: пить таблетки, уповать на регенерацию клеток, обследовать голову? Ну да, конечно, только все это ничего не даст. Свои файлы придется восстанавливать самому.
– Ты где? – спросила Лоранс.
– В районе Сент-Арну… На шоссе…
– Почему? У тебя там новая стройка?
– Да, – соврал он.
Но это была правда.
Однако чем дальше отступал перед ним горизонт, тем больше он сомневался в целесообразности своего путешествия. Он покинул левый ряд и пристроился за огромным грузовиком.
Машинально, перед каждым съездом с шоссе порывался включить поворотник.
Всему виною его память, уверял он. Хм… Ложная скромность… Частичное затемнение от слепящего солнца – удобная штука, когда едешь на юг… Давайте-ка поговорим немного о нем, воздадим должное нашему пострадавшему.
Архитектором Шарль стал случайно, в знак уважения, из преданности, и потому, что на редкость хорошо рисовал. Конечно, все, что он видел, понимал, он запоминал, но еще и воспроизводил. Легко. Естественно. На листе бумаги, в пространстве, перед любыми зрителями. И даже самые придирчивые критики, в конце концов, отступали. Но одного таланта недостаточно. То, что он так хорошо рисовал, было результатом его интеллектуальных способностей, его проницательности.
Он был спокойным и терпеливым, поэтому думать, работать рядом с ним считалось привилегией. Больше того, это воспринималось уже не как работа, а как игра. Ему не раз предлагали преподавать, отказывался из-за нехватки времени, но в агентстве любил окружать себя молодежью. В этом году Марк и Полина, раньше – тот самый гениальный Джузеппе, а еще сын его приятеля О'Браяна – всех студентов в просторном офисе на улице Лафайетт встречали с распростертыми объятиями.
Шарль был с ними строг, заваливал работой, зато держался ними на равных. Вы моложе, значит энергичнее меня, – нападал он, – так докажите это! Вот что бы вы сделали здесь? Терпеливо выслушивал их, мог разнести в пух и прах, но иногда не унижал. Советовал копировать, рисовать как можно больше, пусть плохо, путешествовать, читать, слушать музыку, заняться сольфеджио, ходить по музеям, по соборам и паркам…
Огорчался их полному невежеству, потом вдруг вздрагивал взглянув на часы. Как? Вы еще не проголодались? Конечно да. И что? И почему же я до сих пор тут, как идиот, разглагольствую? Вы же не на лекции в Школе изящных искусств![121] Ну ладно, в качестве извинения, курс на «Терминюс Нор».[122] Всем желающим – большая тарелка морепродуктов! Но, едва усевшись, нет, это сильнее его, заставляет их опустить меню и оглядеться. Школа Нанси, ар-деко, новые упрощения, реакция на ар-нуво, четкость форм, строгие геометрические линии, бакелит, хромированная сталь, редкие породы дерева и… и официант уже тут как тут.
Вздох облегчения в рядах его слушателей.
В их кругу многие относились к нему свысока. Его упрекали за… как бы это сказать… за некоторую традиционность, что ли. В молодости из-за этого сильно переживал. Но прислушался. Потому и объединился с Филиппом – этот парень был… более непосредственным, что ли, не боялся эмоций, и вместе с тем его принципиальность, талант, креативность вызывали восхищение. В профессиональном плане их тандем удался, но студенты тянулись именно к Шарлю.
Даже самые восторженные. Одержимые, увлеченные, готовые умирать от голода у подножья собственной Саграда Фамилия.[123]
Таков был Шарль.
Здравомыслящий, сдержанный… Долгое время сам себя из-за этого стыдился. В плохие дни думал, что он все-таки сын своего отца, и, как и тот, ничего на самом деле в жизни не достиг и никогда не достигнет. Бывало и по-другому, как в то зимнее утро, несколько месяцев назад, когда он опаздывал, выскочил из такси, застрявшего в пробке, и вдруг очутился в полном одиночестве посреди Квадратного двора Лувра, где не бывал уже тысячу лет, позабыл о назначенной встрече, остановился и перевел дух.
Холод, свет, совершенство пропорций, ощущение могущества без всякого давления, божественный след, оставленный человеческойрукой…
– Черт возьми! Вот она, чистая классика! – оглядывался он вокруг себя, обращаясь к голубям.
Да, но этот фонтан… ни к селу, ни к городу. Пошел дальше, надеясь, что Леско, Лемерсье и вся их компания,[124] с высоты небес плюют в него время от времени забавы ради.
Сразу оговоримся. Его критиковали, или пытались критиковать, в основном его соплеменники, разве что за его нравственную позицию и пристрастия, но ни в коем случае не за качество его работы. Благодаря его инженерному образованию (которое иными вечерами он считал своим слабым местом, помехой), его одержимости деталями, доскональному знанию конструкций, материалов и прочей физики, репутация Шарля уже давно находилась на недосягаемой высоте.
Просто он следовал теории гениального Питера Раиса, а до него Одена,[125] согласно которой по ходу проекта кому-то всегда приходится брать на себя неприглядную роль шекспировского Яго и направлять в нужное русло порывы чужих страстей.
Говорите, привержен к классике? Ну и пусть… Но уж никак не консерватор. Напротив, только и делал, что доказывал промышленникам, заказчикам, политикам и широкой общественности преимущества идей, которые в сто раз, в тысячу раз интереснее всех этих совершенно банальных построек, пусть и приукрашенных постмодернистскими или псевдоисторическими побрякушками, пожалуй, это и было самое трудное в его работе. В общем, и так ему доставалось со всех сторон, а тут еще почувствовал себя Perplexe'd in the extreme[126] – как Отелло «в буре чувств».
Да и слава Богу, между прочим. Правда, роль была покороче…
Эй! Папаша! Ты что, заснул? – встряхнулся он и перестроился в средний ряд. – Что за тарабарщину ты несешь. И с чего это ты вдруг про Раиса да про Мавра заговорил?
Премного извиняюсь. Это все память, опять сбивает с пути…
Конечно.
Она была права…
Вспомни-ка.
В последний раз…
Когда она вошла в ресторан и увидела, чем ты занят, все эти твои расчеты… целуя тебя, она тебя жалела. Она говорила тебе, что нельзя в твоем возрасте столько времени тратить на то, чтобы раскладывать жизнь по полочкам. Она знала, знала: ты возразишь ей, что это твоя учеба и все такое, но…
Но?
Замолчал. Больше не пытался анализировать, устал. На следующем съезде пора сворачивать.
