Максим Кантор - Учебник рисования
Банки, квалифицированные как плохие, иногда следуют путем авантюрных спекуляций, но банк хороший этого не сделает. Однако для всех банков правило одно: успешный банк живет успешными клиентами — число таковых ограничено. Хорошим клиентам банк выдает кредиты, имея от клиентов твердое обеспечение данных кредитов. Ирокез не может быть вкладчиком и кредитором христианской культуры и не вправе требовать от нее понимания, поскольку со своей стороны понимания в нее не вложил. Кредит, собственно говоря, должен быть обеспечен с двух сторон: доверительные двусторонние отношения — основа социальной конструкции и ее ограничение. Уязвимость конструкции в том, что банк, увеличивая свои капиталы, идет на некие производственные риски, вкладывая средства в проблемные предприятия, выходя за границы гарантий. И эти риски тоже можно понять. Если цивилизация в целом желает развиваться, она должна стремиться к тому, чтобы сделать клиентами банка всех, даже тех, кто не имеет сегодня ни гроша. Так цивилизация, расширяя свои границы, провозглашает своей целью не подавление соседей, но привлечение их к основным цивилизационным (т. е. культурным) ценностям. Выдавая новым оккупированным территориям кредиты, цивилизация делает как бы долгосрочные культурные инвестиции. Придет пора, и дети нового клиента отдадут долг, дети ирокеза получат образование в Гарварде и будут исправно служить институту христианской цивилизации. В том числе можно взимать долг природной рентой, социальной покорностью, разными видами услуг. На это банк (и государство, поддерживающее банк, живущее его прибылью) и рассчитывает. Чем сильнее банк, то есть чем прочнее и уважаемее традиция, тем больше возможностей использовать его не как реальную, но как символическую силу. Чем надежнее и более уважаема данная культура, тем больше возможностей у цивилизации раздавать кредиты и помещать на рынок расписки без реального обеспечения. Рано или поздно (надо надеяться на это) символы вернутся в общество, обернувшись реальными товарами, реальным участием в культуре. Впрочем, поскольку мир достаточно обширен, можно относиться к символическим кредитам как к полноценному капиталу, перезакладывая собственно символ, — размах интересов это провоцирует. Так, например, захватив одну территорию, можно двигаться к другой, осуществляя новое кредитование под залог недавно оккупированной территории. Политика фидуциарных кредитов, т. е. кредитов, не имеющих реального покрытия, — достаточно рискованная политика — есть действенное средство, превращающее окружающих в должников. Непонятно, впрочем, на каком основании взимать с них долг, коль скоро собственные обязательства по отношению к ним выполнить затруднительно. Ситуация взаимного долга, исключающая возможность возврата долга обеими сторонами когда-либо, и есть реальное следствие такой интервенции. Предполагается, что в ходе новых кредитов произойдет взаимозачет, рост колониального производства догонит инфляцию и финансовая ситуация стабилизируется. Впрочем, если аппетиты финансовой интервенции неограниченны, этого не произойдет, долги будут переписываться по цепочке. Это может оказаться невозможным и по другой причине — банк будет признан банкротом.
Ситуация, при которой весь мир оказывается в неоплатном долгу у западной цивилизации, признается как прогрессивной, однако не дай бог, чтобы все новые клиенты банка потребовали обналичить свои расписки. Ни милосердия, ни сострадания, ни величия, ни ясности цели, ни значения отдельной личности (того, что было провозглашено уставным капиталом культуры) выдать им не собираются, да и не могут. В условиях постоянной финансовой интервенции допечатано безмерное количество банкнот и роздано неимоверное количество кредитов — но покрыть этот кредит решительно нечем. Собственно банковское дело от такой политики страдает. Банк, который не в состоянии покрыть свои обязательства, либо должен объявить себя банкротом, либо перейти под государственное покрытие — тем самым ликвидировав непосредственную ответственность перед вкладчиком. Так теряется основная константа западной культуры: интимное отношение человека к традиции, персональный долг культуры по отношению к каждому. Вкладчик не может снять своих средств в банке, но он должен поверить в государственную политику необеспеченных кредитов, иначе говоря, он должен доверять отныне не самой культуре, но цивилизации, культуру представляющей. Этот процесс передачи полномочий культуры — цивилизации и есть то, что в экономических терминах описывается как государственный контроль над банковским делом. Такие кризисы уже случались неоднократно (любое имперское развитие их провоцирует), они могут завершиться как революцией (т. е. ситуацией, когда вкладчики требуют обналичить кредит), так и признанием государством несостоятельности банковских гарантий. Государство может принять на себя долги банка (как оно поступает в случаях дефолта) и выдавать гражданам сбережения по иным, самим государством обозначенным стандартам, но это уже не будет иметь отношения к банковской деятельности. Уже не культура и ее ценности (музеи, библиотеки, принципы морали и т. п.), а закон выживания цивилизации диктует условия обществу. Иными словами, экстенсивный характер развития цивилизации ведет к внутренним изменениям самой культуры, так же как усиление интервенции государства на рынках заставляет государство встать над банком и лимитировать развитие банковской системы.
Выражаясь проще и короче, противоречие развития состоит в следующем. Банк существует одновременно и как финансовый институт государства, и как место доверительных отношений банкира с вкладчиком. Культура существует одновременно и как мотор цивилизации, и как сфера накопленных общечеловеческих ценностей, принадлежащих каждому. Ради движения вперед одна из ипостасей приносится в жертву. Государство заинтересовано в использовании банка как финансового института, цивилизация заинтересована в использовании культуры как мотора. И в том, и в другом случае интимный характер отношений с вкладчиком (то есть то, что служило главной характеристикой западного общества) утрачивается.
В ходе экстенсивного развития теряется гарантия того, что общество воспроизводит себя в виде, тождественном первоначальному замыслу. Кредит, выданный одним обществом другому, по замыслу, сулил увеличение территорий того общества, которое давало кредит. Однако если в ходе операции и по причине этой операции само это общество перестало быть собой — то ради чего афера была затеяна?
VХроника подошла к концу, осталось рассказать немногое.
В частности, следует рассказать о представлении, данном, как и было обещано, в Большом театре — знаменитом бенефисе Сыча и хорька.
Представление действительно состоялось через месяц после мрачных событий, описанных выше. Сыч к тому времени вышел из больницы, и даже хорошее настроение будто бы вернулось к нему. Он радостно жал руку Ситному, обнимался с Леонидом Голенищевым, доставившим к Большому театру грузовик коллекционного бордо, троекратно расцеловался с Ростроповичем и, по обычаю маэстро, тут же выпил с ним на брудершафт и перешел на «ты». Ростропович привез с собой именитых друзей, которые тут же и были представлены Сычу: герцог Кентский — пьяный человек с растрепанной бородой, который назвался Мишей и, достав из кармана бутылку, сделал добрый глоток; музыкант Элтон Джон — полный пожилой мужчина, одетый в розовое трико, обшитое рубинами; президент торгового дома «Гермес» — старик, распространяющий вокруг себя тяжелый запах духов; и генеральный секретарь ООН Кофи Анан, его обязанности в качестве главы Организации Объединенных Наций свелись до минимума, но открывать концерты еще позволяли.
Иными словами, Сыч вышел на мировой уровень — какие еще нужны доказательства? И тут нельзя не отметить, что именно бескомпромиссная позиция в искусстве и сделала ему имя. И сэр Элтон Джон, с его нетрадиционной сексуальной ориентацией, и президент Кофи Анан, борец за права человечества, — разумеется, они были привлечены именно теми проблемами, которые поднял Сыч в своем творчестве. А то, что Сыч пережил личную трагедию, так это, как заметил Петр Труффальдино, лишь свидетельствует об истинности его творчества, о его сингулярной партикулярности, или, если точнее, сингулярной парадигмальности.
Аркадий Владленович Ситный взволнованно бегал от гостя к гостю, с энтузиазмом жал руки, целовался со всеми и сиял. Пробегая мимо Сыча, он всякий раз шептал ему в ухо жаркими полными губами: вот видишь! И Сыч кивал в ответ. Он и сам был возбужден, улыбался и отвечал на шутки. Но временами точно от боли искажалось лицо его и мрачный огонь вспыхивал в его глазах.
Наконец расселись. Кофи Анан в ложе с герцогом Кентским, напротив, в другой ложе, старик Гермес с министром Ситным, напомаженные дамы, Тахта Аминьхасанова и Белла Левкоева, в патере, сэр Элтон Джон в оркестровой яме — он хоть и не играл, но уселся средь музыкантов подле молоденького гобоиста и тискал ему колено. Конферансье объявил знаменитый перформанс и неожиданно для всех даже дал ему название: «Естественный отбор». Гости переглянулись. Почему — естественный отбор? Кто придумал название? Зачем? А впрочем, что-то в этом есть, если подумать. Бархатный занавес (покрытый затейливой вышивкой по эскизам Гузкина) раздвинулся. Зал замер.
