Максим Кантор - Учебник рисования

От Рубенса и Родена до современного автора гигантских инсталляций художники эксплуатировали концепцию Микеланджело. Укрупненные объемы, напыщенность и размах соединились в сознании с масштабом замысла. Однако ни пассионарность, ни патетика, ни сила не заменяют любви и способности сострадать. В отсутствии же таковых титаны остаются просто титанами, то есть огромными силачами, от которых наивно ждать добра. Парадоксальным образом, историческая концепция, защищающая титаническую мощь, может легко восприниматься как апология христианства, как прямое продолжение изначальной гуманистической идеи. Более того, именно в этой подмене и состоит миссия христианской цивилизации, оппонирующей прежде всего самому христианству.

Мыслитель Родена столь много физических сил отдает раздумьям, что невольно возникает подозрение, что процесс думанья для него мучителен и непривычен. Этот парень рожден для больших дел, только вот думать ему несвойственно. Крупные мясистые тела Рубенса стремятся куда-то, порой даже ввысь, но от соседства облаков небесной сущностью не напитываются. Атлеты соцреализма и Третьего рейха, конечно, появились на свет из языческих времен, но то, римское, язычество уже было колонизировано христианством — и вполне отделить одно от другого достаточно сложно. В сущности, голливудский культурист — правомерный наследник концепции Микеланджело, как ни обидно это сознавать. Бешеная мощь квадратиков и закорючек, что кружит голову современным творцам, может сослаться на мощь Микеланджело — и, увы, имеет на это основания. Микеланджело был великий гуманист и сделал человека центром вселенной. И, колонизируя языческое прошлое, он с неизбежностью привел к тому, что это прошлое получило равные права на колонизацию его самого. Как развивается дальнейшая жизнь титана — горы мышц, исполина духа, претендующего соединить в себе всю историю человечества, — Микеланджело знать не мог. Как поведет себя титан, вырвавшись из каменной глыбы, — непонятно. Вопрос еще проще: что жизнеспособнее — исторический проект или собственно история? Руководствуясь концепцией Микеланджело, исторический проект будет достраиваться историей сколь угодно долго — столько, сколько потребуется для жестокой силы, желающей присвоить себе духовный авторитет.

Дальнейшая жизнь этого проекта, воплощенная в трагедиях, преступлениях и войнах, касается уже не только Микеланджело и западной идеи, но и всего мира — в том числе и тех, кто не вправе считать себя наследниками произведенной исторической селекции. Будет ли предложенная концепция истории вполне христианской (то есть милосердной) или вполне языческой (то есть властной), художник предугадать не мог. Он сделал шаг, необходимый истории, но ощущение трагедии и горя не покидали ни на минуту великого Микеланджело, певца победы и триумфа.

Собственно, единственным, что служит отправной точкой для сопротивления властному язычеству, является чувство трагического — оставленное Микеланджело как инструмент познания. Оставлена возможность воспринимать случившееся как трагедию — и всякую отдельную судьбу следует видеть как трагедию. Мир и цивилизация могут праздновать радостную победу — но пока присутствует чувство трагического, эта победа не будет окончательной, и каждая маленькая жизнь, которая была сметена во имя больших свершений, будет требовать понимания и защиты, и эта маленькая жизнь будет ждать своего портрета, равного по значению властным колоссам.

Опираясь на чувство трагического (и неизбежно связанные с ним понятия любви и жертвы), возникнет новое изобразительное искусство, гуманистическое искусство рисования — которое опровергнет современное языческое состояние общества. Точно так же, как художники оказались той разрушительной силой, которую цивилизация использовала для своих властных целей, — станут они теми, кто воспрепятствует торжеству этой силы, ее победоносному напору. Придет время, и снова осознают ценность человеческого взгляда, важность движения руки, величие лица. Придет время, и люди перестанут стесняться того, что они люди и наделены человеческими, а не титаническими свойствами. Придет время, и человеческие образы заменят квадраты, лица появятся вместо закорючек, люди снова научатся видеть друг друга, любить и сострадать беде другого. Тогда снова появятся картины и книги, отмененные за ненадобностью. Тогда снова возникнут роман, и портрет, и значение каждой отдельной судьбы. Нет ничего, кроме искусства, что могло бы совершить этот поворот. Значит, надо снова научиться держать в руках палитру и кисть, снова научиться видеть и снова учиться рисовать. И значит, надо сказать об этом отчетливо.

Есть еще одна причина, заставившая меня писать хронику. В своих картинах я старался нарисовать свою жизнь день за днем, написать красками хронику событий. Я взялся за перо, чтобы уточнить то, что было нарисовано. Я постарался написать эту хронику так, чтобы объяснить людям, мне дорогим, что происходило со мной в эти годы и почему было так, а не иначе.

Я записал эту историю так, как она случилась, описал свои поступки по возможности точно. Я сделал это, прежде всего, для любимой мною Лизы Травкиной — это запоздалый отчет о прожитых годах, о странном и нехорошем времени. Жизнь прожита, ее ничто отменить не может, случилось так, как случилось, — и я не прошу прощения за сделанное. С годами я понял, что такое любовь: это право защищать того, кого любишь, быть рядом, держать за руку. Думаю, что это чувство не имеет отношения к страсти и уж точно не связано с ревностью и обидой. Это частный опыт и очень скромное знание. Однако другого у меня нет: мне понадобилось много слов, чтобы выговорить эту простую вещь. Для того чтобы рассказать маленькую историю, мне потребовалось рассказать историю очень большую — но иначе не получалось.

Скоро, я знаю, молодой и беспристрастный историк станет описывать наше время — то время, которое в ослеплении и гордыне посчитало себя неуязвимым для анализа. То, что наше время было объявлено иными интеллектуалами «концом истории» — есть лишь попытка вывести данный отрезок времени из-под суда; так депутатская неприкосновенность делает жулика неуязвимым для правосудия. Однако это не поможет — история будет написана. Историк подойдет к листу бумаги спокойно, не отягощенный обидами, свободный от пристрастий. Он не будет лебезить перед сильными, не станет искать покровительства. Он не будет зависеть от мнения просвещенной толпы. Он не станет врать. Его целью будет одно — понять, почему с людьми сделали то, что сделали. Он разыщет все: детали, подробности, планы, факты — и свяжет их воедино, и ничто не останется без ответа.

Настоящая хроника написана для того, чтобы облегчить такому историку работу; эта хроника пригодится для большой книги, которую напишут про наше время. Историку потребуется сделать то, что делать практически разучились: связать воедино экономику, науку, искусство, политику, идеологию — и дать общий портрет цивилизации. Потребуется найти простые и внятные объяснения тому, отчего христианская цивилизация девальвировала те ценности, что были основанием для ее строительства. Чтобы произвести подробный анализ, можно будет начать с любой точки, но связать явления воедино — необходимо.

Такой историк очень скоро появится. Работа, сделанная мной, — лишь черновик его будущего труда.

Основным противоречием (именно поэтому двигателем) экономики западного мира, а следовательно и цивилизации, — является противоречие между политикой неограниченных кредитов и свободной банковской деятельностью.

Под свободной банковской деятельностью имеется в виду развитие банка, не поставленное на службу интересам государства. Государство подчас (почти всегда) заинтересовано в экстенсивном развитии, ставящем политику сбережений под вопрос. Экономическая политика, проводимая в расчете на увеличение сферы влияния, на получение новых внешних должников и рынков, почти неизбежно нуждается в эмиссиях, в создании дополнительных инструментов без покрытия, в допечатке банкнот, в финансовой интервенции, в инфляции — то есть в действиях, в каких заинтересован не сам банк и не его вкладчики, но государство, к которому банк относится.

Банк есть серьезнейший институт западного общества, ограничивать его деятельность — значит поставить завоевания западной цивилизации под вопрос. Институт банка как он задуман есть институт хранения; в сущности, можно уподобить банк — культуре. Политика банка (как и существование культуры) строится на том, что вкладчик в любое время может получить свой капитал в частное пользование, и банк ответственен за хранение этого капитала. Доверие вкладчика банку есть основа экономики, вкладчик неохотно принимает от банка расписки, не покрытые реальными ценностями, он стремится расписки и чеки обналичить. С другой стороны, банк существует до той поры, пока ему доверяют: если недоверчивые вкладчики разом изымут свои сбережения — финансовая система прекратит существование; также если банк откажется им сбережения выдавать — финансовая система придет в негодность. Взаимное соблюдение договора положено в основу финансового могущества. Так и человек, принадлежащий определенной культуре, рассчитывает на соблюдение определенных культурных норм. Западная культура некогда гарантировала человеку набор ценностей, на которые он вправе рассчитывать по факту принадлежности к этой культуре: милосердие, понимание, сострадание, величие, значительность и т. д. Ценности эти помещены в надежное хранение, они удостоверены расписками искусства, цивилизация за них несет ответственность. Всякий раз, когда вкладчик обращается в музеи и библиотеки, он получает косвенные подтверждения того, что основной институт все еще функционирует и положенное ему количество понимания и добра существует и хорошо защищено. Цивилизация в известном смысле служит порукой тому, что авантюрные спекуляции не сведут накопленное — к нулю. Любые внешние интервенции (даже если они и противоречат по духу содержанию уставного капитала) базируются на том, что уставной капитал в свой значительности не оспорен, но преумножается. Институт банка, по самому своему смыслу, противен безответственным спекуляциям, которые могут привести к потере вложений.