Жемчуга - Гусева Надежда
– Давай-ка сделаем так, – слабым голосом сказал Иван Саввич. – Ты возьмешь рисунок с собой. Кто знает, может, у тебя получится нарисовать друга для Вовы. А то вдруг ему станет страшно ночью.
Родя весь напрягся. Уж он-то знал: что изображено на бумаге – то взаправду, и страх маленького Вовы, его нарисованное одиночество, мигом заполнили Родину голову.
3
По пути домой он все думал – как?
Как? Ведь одно дело – рисовать горы и реки. Дуб можно нарисовать. Дом. Самолет. Петуха, слона или мартышку – да, куда сложнее, но тоже можно.
Но человека!
На это он решиться не мог.
За окном сгущался вечер. За стеной приглушенно говорили родители.
– Водишь к каким-то шарлатанам! Заговорил ведь – и слава богу!
– Он прекрасный специалист, молчи уже. Родю надо развивать.
– Да нормальный он! Подумаешь – людей не рисует! Мне вон тридцать пять, а я тоже их не рисую. И не рисовал никогда!
– Сравнил…
Он не двигался. Это было очень важно. Пальцы побелели, сжимая желтый фломастер.
Потом подошел к зеркалу. Долго смотрел. Потрогал отражение своего пальца.
Нет, оранжевый.
Нет, карандаш.
Сердце стучало.
Лист лежал на столе. Руки разгладили его. Теперь для Роди не существовало ни Вовы, ни Кота, ни Дерева…
Только Первый Человек.
Когда мама посмотрела, у нее задрожала нижняя губа, а глаза быстро-быстро заморгали.
Когда посмотрел папа, он забыл, что год назад бросил курить. Сходил к соседу, вернулся, вышел на балкон и искурил полпачки.
На следующий день мама с Родей снова шли по светлому коридору. Родя старался не наступать на солнечных зайчиков. В его руке была папка с рисунком. Мама в кабинет не зашла.
Иван Саввич посмотрел, и на секунду показалось, что в лице его что-то треснуло и сейчас посыплются осколки. Но Иван Саввич был не так прост, чтоб позволить расколоть свое вытянутое лицо одним-единственным детским рисунком.
– О-очень хорошо! Да ты просто молодец! А как его зовут?
– Бры.
Иван Саввич поперхнулся.
– Какое хорошее имя… А знаешь что? – он снова игриво подмигнул. – У меня сегодня совсем не болят руки. И я сделаю… угадай что?
Родя был не любитель угадывать. Он хмуро смотрел, как Иван Саввич взял карандаши – его карандаши! – и рядом со злосчастным Вовой нарисовал девочку.
– Когда Вова вырастет большой… – вещал Иван Саввич. – А он, конечно, вырастет большой и станет взрослым, он женится на ней, и они станут мамой и папой. У них будет много детей!
Иван Саввич ликовал. И было от чего! Им удалось провести Родю. Именно им, потому что Вова в своем углу ухмылялся так же хитро, как Иван Саввич. И это после того, как Родя подарил ему целый мир!
Родя ничего не сказал. Он упаковал листок и вышел в коридор, где его ждала мама.
С тех пор мама рассказывала всем знакомым, какой Иван Саввич замечательный специалист, просто гений.
А Родя рисовал как ненормальный.
Краска во фломастерах кончалась махом, карандаши тупились и ломались, бумага исчезала пачками.
Он рисовал мир.
И мир наполнялся людьми.
Он не мог позволить, чтобы у какого-то подлого Вовы была девочка и куча детей, а его Бры как дурак торчал под пальмой в одиночестве.
Первым делом он нарисовал множество друзей – чтоб уж было весело наверняка. Они были разными – по внешности и по характеру. Они любили болтать и играть (на-ка, Вова, утрись – поглядим еще, кто круче!).
И как только он их нарисовал, ему самому вдруг захотелось играть и бегать. Он вдруг вспомнил, что все это время вокруг него были дети. И чуть не завыл от досады – сколько времени потеряно зря!
От рисовал взрослых, совершенно разных – толстых, худых, смешных, веселых, растерянных, серьезных, строгих, похожих на знакомых и совершенно фантастичных – Продавщицу, Директора, Велосипедиста, Старичка, цирковых Акробатов, Супергероев, Ученых, Космонавта, Уборщицу, Балерину, Витязя на коне, Человека с лицом собаки, Человека с крыльями бабочки, Человека-звезду и Человека-ветра…
И как только он их нарисовал, сразу понял: ему хочется говорить, говорить без умолку, и задавать тысячу вопросов, и спорить… А еще узнать очень многое.
Толстый животик таял. Ватные ножки загорели и окрепли. Под глазом хвастливо разлился синяк. Родя жил.
И жил, наполняясь, радуясь, споря и ликуя, – его Мир.
Пухлые коробки с рисунками заполнили все место под кроватью.
4
Ее звали Ия Нариманидзе. Непривычно поворачивающее язык имя обещало гордую грузинскую красу, быстрые движения и жгучий взгляд, но если бы случился конкурс на самого непохожего на свое имя человека, то юная Ия, несомненно, отхватила бы первый приз.
Больше всего она походила на Кострому, которую настолько безыскусно связали из соломы, что и на костер не понесли, чтобы не позориться. Было в ней нечто соломенно-ломкое. Вытянутая, худая, нескладная, она имела такие костлявые руки и ноги, что, казалось, они побрякивали при беге. Тонкие, как паутина, светло-рыжие волосы прямыми прядками качались вокруг бледного лица.
Бледные лица – обычный удел рыжих, но тут Ие «повезло» больше всех: ее тонкая кожа совершенно не терпела солнца. Стоило заиграться и лишние полчаса провести на согретой апрелем улице, и на другой день она просыпалась с облупленным носом и шелушащимися щеками.
Ия горбилась за партой. У Ии были выпуклые блеклые глаза. Ия носила ужасную школьную форму на вырост и кошмарные ортопедические ботинки. Она часто падала, путаясь в своих тощих как палочки ногах. Зимой она болела ОРВИ и ангиной, а летом страдала от всевозможной аллергии.
Но, как часто случается в жизни, одни качества с лихвой компенсируют недостаток других. Ия не могла похвастаться красотой и крепким здоровьем. Зато она была умна и добра.
Эти два ее качества были словно сверкающие драгоценности среди человеческого моря. Ее ум не был кладезем эрудиции и храмом великомудрых суждений. То был необычный, редкий сорт человеческого ума, позволяющий сразу увидеть суть вещей и людей и принять единственно правильное решение. Ее доброта сделала бы ее полной дурочкой, если бы не эта редкостная черта. Ия будто бы жила среди людей, и жила весьма удобно и успешно, но в то же время она была и отдельно от всех – по правилам, понятным только ей.
И Родион не мог не почуять родственную душу. С неделю он угрюмо наблюдал, как она нелепо усаживается за парту и роняет всякие предметы, а потом нарисовал ее.
На бумаге росла трава и мелкие кудрявые цветочки. По их вершинкам легко шла девочка – легкая, не сутулая, с поднятым подбородком, с облачком тонких волос.
Он молча положил рисунок на стол. Ия рассматривала, прищуриваясь.
– А почему травинки не сгибаются? – спросила она.
– Так задумано.
– А. Поняла. Спасибо.
Вечером они сидели на крыльце и молчали, ничуть не тяготясь тишиной. Через три дня так же молча бродили по парку до самой темноты. Через неделю заговорили. Через месяц он дозрел до самого волнительного.
Они сидели на ковре у него в комнате. Было слышно, как мама на кухне звенит посудой. Родион колебался. Ия сидела, по паучьи сложив ноги и руки, и не моргая рассматривала своими выпуклыми глазами незнакомую комнату.
– Хочешь, кое-что покажу?
– Да.
Конечно «да», она давно поняла, что за этим ее и позвали.
Родион по пояс нырнул под кровать и вытащил сразу три коробки. Он очень волновался. Собственно, вся его жизнь сейчас зависела от ее слов.
Но Ия ничего не сказала.
Она доставала рисунки по одному, подолгу рассматривала, подносила к самому лицу, отодвигала подальше, разглаживала на ковре, снова поднимала…
А потом заплакала.
Родион смотрел, как она ломко изогнулась, так что позвонки под платьем встопорщились, как гребень крокодила. Ия всхлипывала. Он неловко погладил ее по спине.
