Белый кролик, красный волк - Поллок Том

Она рассмеялась. Я улыбнулся и даже немного пожалел чувака.

— Не знаю, не знаю, сестренка, — сказал я. — Сама знаешь, как эти фанаты «Чумовых Взрывоопасных Кроликов» относятся к этикету слэма.

Она показала мне язык и вошла в комнату.

— Хорошая попытка.

— Ладно, а как они на самом деле называются?

— «Нейтронные Похороны».

— Черт. Я был так близко.

— «Чумовые Взрывоопасные Кролики» тоже неплохо, кстати, — согласилась она. — Если я когда-нибудь соберу группу, непременно воспользуюсь.

— Жду не дождусь, когда можно будет поделиться с читателями малопопулярных музыкальных форумов своими переживаниями о том, что твои ранние работы были лучше.

Она опустилась на край моей кровати, с картинным разочарованием качая головой.

— Опять мимо, Пит. Это хипстеры, а не металлисты.

— Да блин, ноль из двух. Так это не вы отращиваете пышные бороды и вопите в микрофон о воспалении гениталий?

— Отращиваем, только подбородки, а не бороды. И не используем определенные артикли. А вот насчет гениталий — не исключаю. Разговоры о членах повышают популярность.

— О полыхающих членах?

— За них — бонусные очки.

— Ах ты, предательница! — обвинил я. — Хотя ты права, борода тебе не пойдет.

— Ты так говоришь только потому, что у тебя не растет.

— Есть такое, — признался я и рассмеялся.

Она тоже засмеялась, и я услышал. Услышал напряжение, натянутое, как проволока для сыра, поперек горла.

— Спасибо, что отпустил, Пит. Честно, я это ценю. Мама бы взбесилась, если бы узнала…

Она не закончила, да этого и не требовалось. Если бы узнала, что я оставила тебя одного. Я машинально дотронулся до лба большим пальцем и, заметив это, отдернул руку. Но Бел все равно увидела. Она задрала мою голову и осмотрела рану над бровью.

— Хорошо заживает.

В ее голосе мне послышалось чувство вины. Я коснулся шрама. Он и сейчас казался нежным, как будто любое грубое прикосновение могло его оторвать.

Маму вызвали на срочное совещание. Я подслушивал ее наставления Бел: «следи за малейшими признаками депрессии или стресса».

Признаки эти включают в себя переедание, недоедание, пересып, недосып и общее тревожное состояние, так что мама, по сути, наказала ей искать одну конкретную соломинку в стоге сена. И Бел это прекрасно понимала, поэтому открестилась от своих обязанностей на весь вечер и ушла прыгать на липком от пива танцполе под группу, о которой я никогда не слышал.

И это было единственное, что казалось странным во всей ситуации.

— Бел, серьезно. Мы, конечно, шутки шутим и все такое, но я никогда не слышал о «Нейтронных Похоронах». Ты скрываешь от меня что-то по гитарной части? Ты же знаешь, как я люблю гитары, которые звучат так, будто здания рушатся.

Она густо покраснела.

— До вчерашнего дня я сама никогда о них не слышала, — созналась она. — Меня пригласили.

— Это кто это, мальчик, что ли?

Она покраснела еще сильнее, хотя и не улыбнулась.

— Ну, типа да, — пробормотала она. — Короче, спасибо.

— Обращайся, — я пожал плечами. — Ты же знаешь, вовсе не обязательно постоянно следить за мной. Как сказал Франкенштейн своему Чудовищу, у одного из нас должна быть своя жизнь.

— Понимаю, просто… — Она снова встала, едва не стукнувшись головой с Ричардом Фейнманом, и принялась расхаживать по комнате. Она была слишком дерганой, и это заставляло меня нервничать. Когда ты настолько близок с человеком, каждый его самый крошечный тик ощущается как электрический разряд.

— Что — просто?

Она помешкала, но потом все же сказала:

— Она винит во всем меня.

— Кто?

— Мама.

— В чем? — не понял я сначала, а потом спросил: — Ты обо мне? Об этом? — я показал на свой лоб. — Чушь какая!

Я почувствовал легкое тревожное покалывание. Моя сестра всю жизнь спасает меня из передряг. Больше всего на свете — больше скорпионов, больше Бена Ригби, больше, чем утонуть в водоеме, — я боюсь, что ей это надоест.

— Нет, Пит, — она обхватила себя руками. — Это не чушь, я должна была быть рядом.

— Я же сказал, что это был несчастный случай.

— Очевидно, она считает иначе.

— Но тебя же тогда отстранили, помнишь? — Я волнуюсь и повышаю голос. — Если бы ты появилась на территории школы, тебя бы совсем отчислили, и кому бы это помогло?

— Да, но… Я обещала и ей, и тебе, что этого не случится. Что я буду осторожна, но я не справилась.

Она прикусила заусенец и потянула, пока под кожей не выступили капли крови. Обычно Бел казалась невозмутимой. Я никогда раньше не видел ее в таком состоянии. И от этого мне становилось страшно.

— Не хочешь рассказать мне, как это произошло? — рискнул я.

Было странно, что Бел так стыдилась своего отстранения, и, возможно, сейчас ей нужно было рассказать все и снять камень с души.

— Сейчас, — кивнула она и повторила: — Сейчас. Да. — Она повесила голову и села, сжав ладони между коленями.

— Это было на биологии. Мы сидели в лаборатории.

— У Ферриса? — спросил я, подстегивая рассказ. Я понятия не имел, к чему она ведет, но она хотя бы говорила со мной.

— Да.

— Тьфу.

Доктор Феррис вел у Бел биологию — эта трагическая участь меня миновала, когда я перевелся на программу повышенной сложности. Я готов был поклясться, что он купался в масле, оставшемся от жарки столовской картошки, и почесывал свой зад на уроках, но гораздо важнее было то, что он был, и я не побоюсь этого слова, мудаком.

— Это был урок с лягушками.

Я застонал и театрально откинулся на кровати. Это вызвало у Бел улыбку, но и та исчезла почти сразу, как только появилась, словно солнце на секунду выглянуло из-за туч в непогожий день. Нашей школе, как частному учебному заведению, позволялось отходить от стандартов общегосударственной программы, и милейший доктор Феррис использовал эту привилегию, заставляя учеников резать живых лягушек.

— Да уж, — сказал я. — Вам еще повезло, что в его расписании нашлось время на этот ценный урок между пиявочным лечением и описанием характера человека по его черепу.

— И не говори, — согласилась Бел. — Короче, мы сидели в лаборатории, и там жутко воняло аммиаком. У меня закружилась голова, и меня чуть, блин, не вырвало в белый эмалированный тазик передо мной.

А потом Феррис достал лягушек. По одному на каждого, никакой работы в парах. Я посмотрела на свою лягушку, распластанную на спине, и обалдела от того, какая же она маленькая. У нее было бледное, беловато-желтое брюшко, как свечное сало. Ей ввели какой-то паралитик. И если присмотреться, было видно, как этот крошечный животик поднимается и опускается при дыхании.

Феррис сказал нам быть осторожнее, чтобы не проколоть жизненно важные органы. «Вы же не хотите, чтобы они сдохли, пока мы с ними не закончили?» Он действительно так сказал. И вокруг меня все приступили к работе, резали кожу, загибали складки, обнажая кости, подтирая кровь.

А я… я просто… застыла. — Она сделала паузу и утерла капельку пота со лба. — Я держала скальпель и не могла этого сделать. Не то чтобы мне было противно, ничего такого, просто очень… грустно.

Поэтому я подняла руку. Феррис говорит, что от меня одни неприятности, — она отрывисто хохотнула. — Он прав, наверное. Он меня проигнорировал. Поэтому я вышла из-за стола и медленно двинулась на него с поднятой рукой, а в другой все еще сжимая в руке скальпель. Я помню, что шум разговоров, который всегда слышен на уроке, стих, а я даже не заметила, в какой момент.

«В чем дело, мисс Блэнкман?» — сказал он наконец, и так акцентировал это «мисс», и, клянусь богом, закатил глаза. «Сэр, — сказала я. Я, блин, была сама учтивость. — Они ведь ничего не чувствуют, правда, сэр?»

И он на меня окрысился. Сказал, что они под наркозом и, конечно, ничего не чувствуют. Тогда я спросила его, откуда он это знает. То есть все же читали о случаях, когда человек ложится на операцию и не может ни пошевелиться, ни слова сказать, а придя в сознание, рассказывает, что абсолютно все чувствовал.