Уплывающий сад - Финк Ида

Вот и озеро, как здесь прелестно. Вода с темно-синим отливом, мой любимый цвет, волна плещется у берега, раскачивает лодки. Уже виден освещенный «Бель», он близко, слишком близко, осталось всего несколько минут, стук каблуков по тротуару неровный, то сильнее, то слабее — я бегу, прихрамывая.

Запыхавшись, останавливаюсь у зеленого заборчика, за которым десять маленьких столиков, но там никто не сидит: слишком холодно, чтобы смаковать кофе на улице, а за большим. окном, в приглушенном свете, в старомодном плюшевом интерьере…

Изнуряющее странствование по женским лицам, гладким и матовым под вздыбившимися пирамидами причесок, по губам, тонким и пухлым, по глазам, миндалевидным, круглым и навыкате, утомительные поиски моей добычи — лица сестры Хенрика. Взгляд, блуждающий между столиками, вдоль стен, звон чайных ложек, кофейный аромат, тепло, безопасность.

Нет, я не думала, что это настолько больно, в буквальном смысле: боль в области сердца и удушье. Сестра Хенрика сидит в глубине зала, у окна. Нет, не она там сидит, а Хенрик, просто он смеху ради, понарошку, чтобы подурачиться, переоделся в твидовый костюм, а ногти на своей красивой длинной руке покрасил карминовым лаком. Это его высокий выпуклый лоб, рельефный изогнутый нос, как у евреев и гуралей[106], воплощенный Хенрик — его обворожительная сестра. Мой смех звучит язвительно, в ответ на ее смех, которого я, отделенная оконным стеклом, не слышу, но вижу, глубокий, радостный, она не одна, с мужчиной — полной противоположностью Хенрика, округлым, добродушным, в эту минуту он кладет свою тяжелую ладонь на ее руку с кольцами — возможно, чтобы успокоить. Я смеюсь. Они там, за стеклом, я у зеленого заборчика. Смеюсь, хотя должна быть серьезна и сосредоточенна, мало того — благодарна судьбе, что позволила мне еще раз узреть черты Хенрика. Это так много. Уже давно моя память бессильна воспроизвести его лицо, как бы я ни старалась. Фотографий нет, а последний образ стер все остальные. Сколько ни пытаюсь вспомнить лицо Хенрика, всплывает момент в саду, один из тех, сразу после прыжка в окно, последний. Дом был окружен. Hände hoch, du Sauhund, du Dreck[107] (ax, Hände hoch gnädige Frau, Hände hoch bitte schön, Hände hoch zweimal Kaffee[108]). Подожди меня крикнула я карабкалась на подоконник падала на землю и уже бежала за ним я здесь подожди. Не знаю слышал он мой крик или его заглушил резкий свист ибо сразу после моего окрика он упал а я бежала дальше пока и меня не оглушили свист и боль пока меня не поглотила теплая темневшая с каждой секундой волна…

Да, я должна благодарить судьбу за то, что могу сейчас — через стекло, на расстоянии двадцати метров — посмотреть на его лицо, живое, улыбающееся, и что с того, что женское? Она с нетерпением поглядывает на входную дверь: естественно, ведь уже десять минут девятого, мне пора бы появиться, сесть на зеленый плюш за хрупкий столик и заказать хрупкий бисквит. Это жена Хенрика, ну помнишь, моего брата, который не хотел с нами… Нет, этого она при мне не скажет, но говорила множество раз, по всевозможным поводам: из-за нее он остался, не хотел с нами бежать, мать умоляла, он отказался. После войны прислала одну открытку: «Хенрика в сорок третьем году расстреляли немцы», — мать упала в обморок. Не отвечала на письма. Нам непонятно ваше молчание, мне непонятно ваше молчание (из чего я сделала вывод, что его матери нет в живых), мы вправе, я вправе знать подробности, я хочу знать…

Я рвала письма, но память сохранила все слова, в том числе последние, откровенно жестокие: «Он погиб из-за вас», — слова, присутствовавшие в каждом письме, даже если их не было на бумаге, они были, есть и будут, и были бы, даже, если б не существовало ее и ее писем. Это жена Хенрика, моего брата, который погиб, что будете пить? Кофе? Будь любезен… Они будут осуждать меня вежливыми улыбками, будут смотреть на мою руку, изуродованную пулей, которая, когда я бежала, не попала мне в сердце. О том, что и вторая пуля оставила след — в бедре, — они смогут догадаться по походке: я прихрамываю… я опомнилась в тишине на лице сидела муха прямо перед глазами распахнутая дверь дома сейчас вернется Хенрик это была первая после возвращения сознания мысль я лежала не в состоянии пошевелиться надо мной небо чистое июльское. Я ждала его долго, сопротивляясь постоянно наплывающим волнам темноты и тепла, и, лишь когда лучи солнца осветили мое лицо, мне удалось немного повернуть голову.

Я увидела его в резком ракурсе, в перспективе, какой не постыдился бы лучший фотограф, огромные ноги, неестественно разведенные, босые стопы, задранные к небу, а потом, а потом… Они раздражены, движение мясистых пальцев, сдвигающих манжет, взгляд на часы… Сигарета. Значит, ждут. Пудреница в руке Хенрика, голова склоняется к зеркальцу, пуховка слегка касается носа. Красавица…

…я ползла с трудом и стонами уже все зная не обошла вниманием две мухи на большом пальце правой ноги они дополнили картину лишили надежды. Трава подо мной становилась влажной, я выкрикивала его имя, волоча за собой парализованную ногу, теперь он был недостижим и далек, последний метр я проползла с криком. У него не было лица…

Оторвать руки, стиснувшие зеленый заборчик, выпрямить пальцы, сделать глубокий вдох. С озера так веет прохладой! У него не было лица.

* * *

Они встают, времени осталось мало, приглядись, возьми ее с собой, запомни. Она застегивает жакет, осматривает зал, вид обиженный. Почему до этого она смеялась? Она не должна была смеяться! Теперь только уйти с их дороги, отступить на несколько шагов — и всё. Они выходят. У нее очаровательная походка.

— Может, она еще раз позвонит? Не могу взять в толк. — Она щурит глаза, обращенные к озеру, неужели полагает, что я вынырну из воды? Плотный мужчина берет ее под руку. Окликнуть!!! Тогда я смогу сколько угодно смотреть на лицо Хенрика, в горле пересохло, стук, стук шпилек по тротуару, сабелька зонтика на боку. У него не было лица. Теперь их уже не догнать, даже если бы я ползла, как тогда, даже если бы ползла, его лица мне не увидеть. Подняв руку, мужчина останавливает такси. Уехали.

Мой отель расположен на берегу реки, это узкое двухэтажное здание. Портье дает ключ, любезно спрашивает, разбудить ли утром.

— Nein, danke[109], — отвечаю я.

Придя в номер, включаю ночник, сажусь на кровать. Чуть теплой водой из-под крана запиваю снотворное, купленное в аптеке. В ожидании сна пытаюсь вспомнить лицо Хенрика. Но у Хенрика снова нет лица.

Мы уже ушли в оперу

Poszliśmy już do opery

Пер. Е. Верниковская

Она прилетела в Ц., как это было заведено у них прежде, вот только на сей раз прилетела одна, в полном, непоправимом одиночестве. Толкала тележку с чемоданом к стоянке такси, которые без проволочек подъезжали одно за другим — в этой стране все шло без проволочек. Назвала адрес гостиницы, где перед отъездом забронировала номер, сперва проверив, чтобы она не была слишком близко к той, в которой они останавливались раньше.

Гостиница была маленькая, узкая, стояла на оживленной улице, комната — тесная, темноватая, эта несхожесть должна была принести что-то вроде облегчения, но не принесла.

Она не вымыла руки, не распаковала чемодан. Легла на кровать, и ей тут же вспомнились приезды в ту гостиницу, которая тоже была маленькой, но другой. Они полюбили ее сразу, не только за то, что она была окружена тишиной, деревьями, садом, но также — а может, в первую очередь — из-за музыки. Потому что когда они остановились в ней впервые — в тот день с гор дул сильный ветер, солнце было белым и тусклым, — из окна комнаты вдруг донеслись, близко, отчетливо, начальные такты последней сонаты Бетховена. Она приоткрыла занавеску и увидела пожилого человека с растрепанной гривой седых волос — он стоял, опершись о рояль, и слушал.