Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник)
Между тем историческая травма, конечно, существовала – только не в советской истории, как почему-то принято предполагать, а в новейшей, в 90-е. Литература нащупала ключевой момент, дату окончательной гибели империи, историческую точку невозврата, после которой проектная история кончилась и наступило аморфное настоящее: 1993 год. Событие, по-настоящему завораживающее отечественную литературу, – октябрь 1993-го, тема, про которую со всей определенностью можно сказать, что она не «одна из» – а центральная. О том, что 1993 год – ключевое событие для литературы, делящее историю на до и после, свидетельствует уже само поразительное количество написанных за последние годы текстов, так или иначе связанных с событиями 1993 года («Красно-коричневый» Александра Проханова, «Четвертое октября» Ивана Наумова, «Матисс» Александра Иличевского, «Мифогенная любовь каст» Павла Пепперштейна, «Бермудский треугольник» Юрия Бондарева, «Год девяносто третий...» Владимира Личутина, «Журавли и карлики» Леонида Юзефовича, «Испуг» Владимира Маканина, «Похождения Вани Житного, или Волшебный мел» Вероники Кунгурцевой, «Баррикады в моей жизни, 93 год» Алексея Цветкова, «Чапаев и Пустота» Виктора Пелевина, «Воскресение в Третьем Риме» Владимира Микушевича, «Темное прошлое человека будущего» Евгения Чижова, «Рождение» Алексея Варламова, «Возвращение Каина» Сергея Алексеева, «Чужая» Владимира «Адольфыча» Нестеренко). События октября 93-го разбудили целую плеяду писателей – и все они командировали своих персонажей к Белому дому. Даже пепперштейновский Колобок-Дунаев – и тот оказывается в финале у Дома Советов; потому что именно там кончается его эпоха – и начинается другая. Октябрь 93-го – черная дыра новейшей истории и матка, рождающая мифологию новейшего времени. Именно с событиями 1993 года связана навязчивая идея нулевых, которая то и дело возникает у писателей в диапазоне от Славниковой до Пепперштейна, – «утрата подлинности»: национальной идентичности, оригинальности, истинности; подмена оригинальной реальности – глобальной, фальшивой.
В том, какой странный – не соответствующий прогнозам – вид приобрела в нулевые русская литература, «виновата» не только история, но и экономика, то, каким образом общество справляется с преодолением дефицитов и использованием излишков. Дело в том, что в нулевые в России – впервые за века – появились излишки конвертируемого товара, имеющего высокую рыночную стоимость. Не пенька, не лес, не зерно и даже не идеология, а нефть (в течение некоторого времени по комфортной цене «сто-за-баррель»). Экономики, построенные на экспорте сырья, принято критиковать, однако, несмотря на все проблемы, связанные с «нефтяным проклятием», надо учитывать, что постоянные инъекции средств, хотя бы и опосредованные, не могут не быть благом для культуры. Циркуляция «лишних» денег в обществе означает не только «дикий капитализм» (попадание в который стало сюжетом 90-х), но и новые социальные отношения, кризис семьи, энергию, выделяющуюся в ходе социального расслоения. Циркулирующие по обществу деньги означают, среди прочего, излишки времени, выход за пределы обыденной размеренной рабочей жизни, приключения, причем не обязательно связанные с переживанием бедности или национальных катастроф. Деньги – хорошая смазка для некоторых родов литературы, особенно для романа. Помимо передвижений по стандартным «коридорам», люди могут «ходить неправильно», и это становится сюжетным материалом. Излишки автоматически рекрутируют из массы множество непрофессиональных писателей, которые учатся рассказывать истории и издают «Гоа-синдром» (Александр Сухочев), «Casual» (Робски), «Media Sapiens» (Минаев) – репортажи из жизни нового социального класса, который прошел первые стадии естественного отбора, развился до уровня авторефлексии и теперь пытается через литературу легализовать собственность и статус; по существу, такие авторы, как Робски и Минаев, занимаются ребрендингом скомпрометированной событиями 90-х элиты – и, небезосновательно, рассчитывают на читателей, которые либо уже к ней принадлежат, либо собираются к ней присоединиться. Разумеется, пока это не столько Литература, сколько «их» внутреннее дело; но теоретически, если аналогия с Англией начала XVIII века верна, то в какой-то момент из Сухочевых, Робски и Минаевых должны появиться свои Дефо, Филдинги, Ричардсоны; тут можно употребить слово «должны», указывающее на очень высокую степень вероятности, потому что если в литературе никаких долженствований не существует, то в экономике и статистике есть свои законы, и когда есть нарастающая тенденция, то ясно, что после прохождения переломного момента она будет реализована. Разумеется, пока что истории «этих людей», как правило, находятся за порогом минимального качества; однако «эти люди» хорошо обучаемы. Разумеется, гораздо лучше было бы познакомиться с текстами авторов такого рода в тот момент, когда они уже набьют руку, а точнее, когда из сотен и тысяч любителей останутся трое-пятеро профессионалов, выдержавших долгую дистанцию. Пока они не видны – и нет смысла фиксировать их для истории литературы; но возникновение этой продуктивной среды, среды, в которой почему-то высоко ценится статус писателя, следует отметить; никто не знает, что с ними будет через десять лет.
Еще одна любопытная особенность современной литературы, которая может навести на некоторые размышления, – ее резкое омоложение, в биологическом смысле. Если в конце 90-х «молодым» считался почти сорокалетний Пелевин, то теперь, когда заходит речь о «молодых писателях», имеется в виду поколение двадцатилетних; например, претенденту на премию «Дебют» Сергею Самсонову, автору лучшего, – по крайней мере, ходили такие разговоры – романа 2008 года «Аномалия Камлаева», в момент публикации было 27; и это не первый его роман. Большинству последних лауреатов Букеровской премии нет сорока: Гуцко, Иличевский, Елизаров. В том же поколении легко обнаруживается еще несколько по-настоящему крупных литературных фигур: Сенчин, Анна Старобинец, Козлов, Евдокимов, Прилепин. Как интерпретировать тот факт, что в современной отечественной литературе доминирует молодежь – как в 20-е и 60-е? И это при том, что «стариков» – авторов сильной советской школы – никто искусственно не отсекает от литературного процесса. Это следствие или причина того, что мейнстрим – реализм? Может быть, реализм просто требует меньшей литературной компетентности – отсюда порог входа в литературу ниже?
«Омоложению» литературы способствовали и внелитературные факторы. В 90-х тексты новичков имели мало возможностей стать «событием» – просто в силу отсутствия поддерживающего ресурса (Акунину и то несколько лет понадобилось, чтобы выйти на орбиту). Роман «Географ глобус пропил» А. Иванова – потенциальный бестселлер не одного десятилетия – привлек к себе внимание далеко не сразу, а лишь после искусственно подогреваемого интереса к публикации «Сердца Пармы» и «Золота бунта». В конце нулевых, наоборот, молодому писателю, даже новичку, проще пристроить роман-с-амбициями, чем автору с солидным послужным списком. По существу, в литературе действует – хотя и не оформленно – та же модель, что в «Фабрике звезд». И даже если параллель между издательским и шоу-бизнесом выглядит натянуто, в любом случае выстроена система, которая оперативнее реагирует на новый материал (обратная сторона этих гарантированных 15 минут славы – быстрое иссякание интереса). Система заинтересована в «молодых звездах» – их, некоторым образом, удобнее продавать. Прилепин, Иванов, Иличевский (не говоря уже о Минаеве и Робски) за два-три года прошли путь от «молодого, подающего надежды дебютанта» до суперзвезды. Если раньше вы получали статус скорее по сумме заслуг, после накопления критической массы, то теперь – скорее авансом.
Все эти особенности можно интерпретировать по-разному, однако факт: современная русская литература не геронтократична и у нее есть здоровый молодой подлесок. Вообще, в отличие от многих других сфер деятельности, в литературе нет демографического провала на графике, отражающем степень участия разных поколений в литературном процессе: и совсем зеленые новички, и зрелые авторы, и аксакалы представлены достаточно ровно. Это говорит о том, что кризиса в литературе – такого как в фундаментальной науке и армии – не было (или же он был быстро преодолен: разворот издательского бизнеса в сторону новых отечественных авторов, распространение Интернета и инвестиции получастных фондов в поощрение молодых авторов – премии «Дебют», «Неформат», семинар в Липках, – несомненно, способствовали этому).
Внушающее известный оптимизм «омоложение» и бурный рост вместо «смерти» и кризиса странным образом сочетаются с депрессивным ощущением неуспеха. Об этом можно было бы не упоминать, однако всем очевидно одно тревожное обстоятельство: современная русская литература неконвертируема; даже самые серьезные здешние землетрясения никак не регистрируются сейсмографами на главном литературном рынке планеты – англо-американском. Два исключения – Акунин и Лукьяненко – характерно-жанровые, поэтому ничего особо не меняют. Русские-авторы-никому-не-нужны, точка. Значит ли это, что ситуацию следует автоматически квалифицировать как неприемлемую?
