Элизабет Гилберт - Законный брак
– Не хочу жить сожалениями, – ответила она (что было, конечно, не совсем ответом на мой вопрос, но хотя бы честно). – За те годы, что я провела дома с вами, девочки, случилось столько всего хорошего. Я смогла узнать вас так, как никогда не узнает отец. Я все время была рядом и видела, как вы росли. Это такая привилегия – смотреть, как твои дети становятся взрослыми. Жаль было бы это пропустить.
Кроме того, моя мама сказала, что столько лет была замужем за одним человеком, потому что очень любит моего отца, – и это хорошее замечание, которое я усвоила. Ведь мои родители не просто друзья, между ними еще и существует очень тесная физическая связь. Они все время делают что-то вместе: гуляют, катаются на велосипеде, занимаются садом. Помню, как-то раз, поздно вечером зимой, я позвонила им из колледжа, и мама сняла трубку, запыхавшись. «Что это вы делали?» – спросила я, и мама, захлебываясь от смеха, ответила: «На санках катались!» Они стащили санки у десятилетнего соседского мальчика и посреди ночи пошли кататься на ледяную горку за домом. Мама обняла папу за спину и визжала от адреналинового удовольствия, а папа тем временем гнал санки в лунном свете. Много вы знаете людей, которые по-прежнему делают это, когда им за пятьдесят?
С первого дня знакомства между моими родителями возникло сексуальное притяжение. «Он был похож на Пола Ньюмана», – вспоминает мама их первую встречу. Когда моя сестра однажды спросила, какое воспоминание о маме отцу особенно дорого, тот ответил не колеблясь: «Мне всегда нравилась чудесная фигура вашей мамы». И до сих пор нравится. Когда мама возится на кухне, папа всегда так и норовит ее ущипнуть, разглядывает ее, восхищенно смотрит на ее ноги; он полон страсти. Она же отмахивается с притворным недовольством: «Джон! Прекрати!» Но видно, что его внимание ей нравится. Я выросла, наблюдая за этой игрой, и мне кажется, это настоящая редкость – понимать, что твои родители удовлетворяют друг друга физически. Поэтому очень многое в браке моих родителей всегда было сокрыто за пределами рационального объяснения, на уровне инстинктов. И эта степень близости не поддается никакому анализу, никаким доводам.
А ведь есть еще и чувство товарищества. Мои родители женаты уже сорок лет, они друг к другу притерлись. Живут по неизменному распорядку, их привычки отполированы течением времени. Каждый день они проходят по орбитам друг друга, следуя одной и той же схеме: кофе, собака, завтрак, газета, сад, счета, посуда, радио, обед, магазин, собака, ужин, книга, собака, постель… а назавтра всё сначала.
Поэт Джек Гилберт (к сожалению, не мой родственник) писал, что брак – это то, что происходит «между знаменательными событиями». Он говорил, что спустя годы мы часто оглядываемся на наш брак – иногда после того, как один из супругов умер, – и вспоминаем лишь «отпуска и несчастья», то есть самое радостное и самое грустное. Все остальное воспринимается нечетким калейдоскопом каждодневной рутины. Но именно эта рутина, считает Гилберт, и есть брак. Брак – это те две тысячи разговоров, что не отличить друг от друга за двумя тысячами одинаковых завтраков, но с каждым из которых вы становитесь всё ближе, и эта близость – как медленно вращающееся колесо. Можно ли измерить столь бесценную вещь, как эта вот близость, когда двое людей так тесно знакомы и присутствуют в жизни друг друга так постоянно, что становятся почти невидимой потребностью, как воздух?
А еще мама напомнила мне в тот вечер, когда я звонила ей из Лаоса, что она не святая и моему отцу тоже пришлось кое-чем пожертвовать, чтобы сохранить брак. Как великодушно заметила мама, жить с ней не так уж легко. Отцу пришлось научиться терпеть и выносить последствия маминого стремления контролировать каждый его шаг из-за ее сверхлюбви к порядку. В этом отношении они совершенно не подходят друг другу. Папа воспринимает жизнь такой, какая она есть; мама сама строит свою жизнь. Вот пример: как-то раз папа работал в гараже и случайно спугнул птицу, устроившую гнездо под потолком. Испуганная и сбитая с толку, птица уселась ему в шляпу. Не желая ее беспокоить, папа целый час просидел на полу в гараже, пока птица не решила улететь. И это очень на него похоже. С мамой никогда не произошло бы ничего подобного. Она слишком занята, чтобы ошалевшие птички свивали гнездо на ее голове и мешали делать домашние дела. Мама птичек ждать не станет.
Кроме того, хотя мама ради замужества пожертвовала личными амбициями в гораздо большей степени, чем отец, у нее и требования выше, чем у него. Он же относится к ней с куда большим терпением. («Наша Кэрол не может быть лучше, чем она уже есть», – часто говорит он. Но у меня складывается впечатление, что мама считает, будто ее муж мог бы – или даже должен – быть намного лучше.) Она командует им на каждом шагу. Ее методы влияния так искусны и ловки, что не всегда осознаешь, что она делает, однако поверьте: мама у нас всегда за штурвалом.
И она не скрывает этой своей черты, которая присуща всем женщинам в ее семье. Они берут под свой контроль все аспекты жизни мужей, а потом, как любит говорить папа, напрочь отказываются умирать. Никто еще не пережил невесту из рода Олсонов. Это биологический факт. Я не преувеличиваю: такого не было никогда на нашей памяти. И ни один мужчина не избежит участи оказаться под каблуком у жены из Олсонов. («Предупреждаю, – сказал папа Фелипе, когда мы только начали встречаться, – если вы с Лиз планируете совместную жизнь, ты лучше сразу заяви о своих правах, а потом уж всю жизнь придется их отстаивать».) Папа как-то пошутил (а на самом деле это была не шутка), что мама контролирует его жизнь на девяносто пять процентов. При этом те пять процентов, которые он никак не хочет уступать, расстраивают ее куда сильнее, чем его – те девяносто пять, что находятся в ее полном подчинении.
Поэт Роберт Фрост писал, что для вступления в брак «мужчина должен отчасти забыть о том, что является мужчиной», – и эту точку зрения сложно отрицать, когда речь идет о моей семье. Я много бумаги потратила, чтобы описать брак как орудие подавления женщин, но не стоит забывать и о том, что иногда он является и орудием подавления мужчин. Брак – путы цивилизации, которые сковывают мужчин рядом обязательств и таким образом сдерживают его беспокойную энергию. В традиционных культурах давно поняли, что нет ничего бесполезнее для общества, чем множество одиноких бездетных молодых мужчин (не считая их ценности как пушечного мяса, разумеется). Ведь неженатые молодые люди всего мира славятся лишь тем, что пускают деньги на шлюх, алкоголь, азартные игры и безделье. Они ничем не полезны. Этих монстров нужно сдерживать, прививать им ответственность – по крайней мере, так всегда рассуждало общество. Этих юношей нужно убедить отбросить детские игры и вступить наконец во взрослую жизнь: построить дом, основать свое дело, заинтересоваться окружающим миром. У всех народов мира существовала древняя мудрость: нет лучшего способа обуздать безответственного молодого человека, чем хорошая, верная жена.
Именно так вышло у моих родителей. «Она вправила мне мозги» – вот как подытоживает папа их любовную историю. Его это в общем-то устраивает – хотя иногда, особенно на семейных сборищах, рядом со своей властной женой и не менее властными дочерьми папа напоминает ошарашенного циркового медведя преклонных лет, который никак не поймет, как же случилось, что он стал таким домашним – и как он оказался на этом странном одноколесном велосипеде на самом верху. В тот момент он напоминает мне грека Зорбу.[23] Когда того спросили, был ли он когда-нибудь женат, тот ответил: «А разве я не мужчина? Конечно, я был женат. Жена, дом, дети – полная катастрофа!» (Мелодраматичные страдания Зорбы, кстати говоря, заставляют меня вспомнить о том, что в греческом православии брак считается не столько священным союзом, сколько святомученичеством – успешный долгосрочный союз двух людей требует определенной доли самоотречения от участников.)
Мои родители, безусловно, испытали на себе это самоограничение, эту маленькую смерть «я» в своем союзе. Я точно знаю, что это так. Но я не могу сказать, что им всегда не нравилась эта необходимость считаться друг с другом. Например, когда однажды я спросила отца, кем бы он хотел стать в следующей жизни (если нас ждет следующая жизнь), он не колеблясь ответил:
– Лошадью.
– Какой лошадью? – спросила я, тут же представив себе дикого скакуна, галопом несущегося по равнинам.
– Доброй, – ответил он.
Я подкорректировала картину и представила дружелюбного скакуна, галопом несущегося по равнинам.
– Доброй, а еще? – уточнила я.
– Мерином, – ответил папа.
Кастрированным жеребцом! Вот это неожиданность. Тут картина в воображении изменилась совершенно, и я представила папу спокойной тягловой лошадкой, мирно тянущей телегу, в которой сидит мама.
