Дмитрий Бавильский - Ангелы на первом месте
Мария Игоревна запомнила это выражение.
2.Билет ей оторвали, выдали, разумеется, несчастливый, ей когда везло-то в лотерею там или в облигации внутренних займов?! Или вообще в жизни?!
Сначала, правда, ей показалось, что очень даже счастливый: расхождение между двумя суммами вышло ничтожнейшее, в единичку. То есть натуральный счастливый билет был совсем рядом – предыдущим или последующим.
Мария Игоревна закусила губу от неудовольствия: как же так… А счастье было так возможно… Немного посидела, накапливая спортивную злость: кондукторша, словно сонная муха, бродила по салону, спрашивая, всех ли обилетила, но никто не рвался приобрести у неё маленькие клочки бумаги, Мария Игоревна ещё успевала…
Трамвай бежал по пустой улице, по берегу реки, разрывавшей город на крупные ломти, посыпанные грубой солью. Импульс встать, подойти к сонной женщине и купить, ещё один билетик. Вот актриса уже нащупывает в кармане куртки мелочь, не так уж и много её осталось, до зарплаты ещё далеко, до пенсии ещё дальше (задерживают), это обстоятельство останавливает порыв. Потому что денег действительно едва-едва хватает на самое необходимое. И так на дешевые сигареты перешла, зубную пасту заменила порошком, питается сплошными макаронами да кашами: экономия в доме стоит жесточайшая, беспощадная и трескучая, как крещенские морозы.
3.Всё-таки она решилась, встала, подошла к кондукторше, разбудила, вывела её из плавного оцепенения, протянула в ладони горсть мелочи, чем удивила, преобразив до неузнаваемости. На литом лице кондукторши проступило отчаянное непонимание, попытка ухватить суть ситуации, не наколоться, мало ли что: знаете, за день так напрыгаешься, что не сразу и врубишься, что тебе тут предлагают.
– Мне билет, билет, дайте. – Марии Игоревне нравилось выглядеть загадочной, непонятной, эзотеричной.
Ей в жизни не хватало театра. Вот она и пыталась компенсировать нехватку. Как умела.
Впрочем, и в театре порой ей тоже не хватало театра. Даже в дни самой плотной загруженности, даже в годы наибольшей востребованности: она всегда неистово бдела над новыми ролями, аккуратно посещала репетиции, самозабвенно работала спектакли, но театр, чувство театра ускользало, рассеивалось, так и не успев как следует материализоваться, манило невысказанным. Невыраженным.
Оставляя голодной.
Ей казалось, что ещё чуть-чуть, и она придёт туда, где всего этого – чувств, ощущений, полноты участия в чужой жизни – будет много-много, с избытком. Но полнота переживания так и не наступала, оставляя сквозняки недовольства и зазоры, в которые просачивалась едкая, колючая недостаточность. Словно бы забыли закрыть дверь, и никакой герметичности, никакой густоты, облако нездешнего бытия сдувается, так и не успев набрать тугой насыщенности.
– Так вроде как я вас уже обилетила… – продолжала не понимать кондукторша.
– Ну, да, вот он. – Мария Игоревна пряно улыбнулась. – Но мне нужен ещё один.
– Зачем? – не удержалась кондукторша влезть в тайны чужого существования.
– Надо, – твёрдо ответила Мария Игоревна. Как отрезала.
Дальнейший разговор оказывался бессмысленным. Кондукторша пожала плечами, тщательно пересчитала мелочь, оторвала от рулона очередной клочок.
Мария Игоревна села на место, принялась считать. Цифры снова не совпадали: счастливый билет, вероятно, был "с другой стороны" от того, что она купила раньше, и достался кому-то из соседей по вагону, людей чужих, безмолвных (тупо уставившихся в окна) и равнодушных.
4.– Первая моя пьеса была про бинокль. Человек наблюдает в бинокль за жизнями других людей, соседей, случайных прохожих. За некоторыми квартирами он наблюдает подолгу, систематически, словно хочет выведать какую-то важную тайну. Или, как это происходит в фильмах
Хичкока, стать свидетелем преступления, чтобы потом, с помощью роковой блондинки, раскрыть его.
Это раскрасневшийся Галуст пришёл в малый репзал и рассказывает, пока все занятые в постановке Димочки Шахова соберутся на первую репетицию. Сальная чёлка прикрывает лоб с вечными прыщами, заляпанные жирными прикосновениями очки – даже со стороны видно: а каково ему изнутри смотреть в них? Непонятно.
– День за днём, год за годом он вглядывается в дома, что напротив, отлавливает отдельных персонажей на улице, скользит внимательным взглядом по крышам, вдруг, там, среди чердаков и телевизионных антенн, откроется нечто необычное, но ничего такого не происходит.
Жизнь людей оказывается скучной и неинтересной. Всё понятно и объяснимо, банально, заурядно, тривиально. Да и роковой блондинки, любовницы и единомышленницы, тоже нет.
Мария Игоревна знает, что "проект" обречён. Ей просто некуда деваться. С Гелей Соколовой-Ясновой, старающейся поудобнее усесться в неудобном кресле, тоже всё более или менее понятно: вот она уже достала блокнотик, с которым ходит буквально на все репетиции, дабы не пропустить ни одного указания режиссёра, кем бы он ни был (верит автоматически). Но что же делают здесь остальные "занятые"?
Мария Игоревна огляделась: в основном молодняк, "заслуженная" она тут одна: знак высокого доверия и уважения, принятого ей оказывать, или?!
– Но я не дописал этой пьесы, потому что у такой истории нет разрешения, она не может ничем закончиться, понимаете?! – Галуст переходит на высокие регистры. – Ничем. Жизнь не проходит, но прошла. Жизнь пошла и невыразительна. Хотя когда Дима Шахов обратился ко мне с предложением сделать текст для его документальной постановки, я подумал, что…
И тут Галуст задумался. Окончания его фразы ещё пока что не существовало в природе.
5.Выручил стремительно ворвавшийся в репзал Шахов. С криком:
"Репетировать! Репетировать!" – он уселся во главе длинного стола и осмотрел присутствующих, радостно, но и одновременно требовательно.
Сразу стало ясно, кто в доме хозяин.
– История про бинокль, придуманная Галустом, и в самом деле не имела продолжения, – подхватил разговор господин режиссёр, закидывая ногу на ногу, творчески откидываясь на командном стуле, – сразу понятно, что она выстроена слишком искусственно…
Галуст покраснел и отвернулся к окну в углу комнаты.
– И искусно… – поправил себя Шахов, вдохновенно поглаживая шевелюру: да-да, в театре все обязаны говорить друг другу комплименты, ничего не значащие слова похвалы и одобрения, без коих между тем не делается ни одно дело, без коих, между прочим, актёры высыхают, как растения, которые забыли полить.
И Шахов выдержал выразительную паузу, дав Галусту прийти в себя.
– А вот идея с беременными женщинами, посетительницами гинекологического кабинета, мне показалась более удачной. Потому что женщина даёт нам жизнь, значит, продолжение всегда следует. Даже если оно и вынесено за границы спектакля или сцены. Галуст, честь ему и хвала, записал несколько монологов женщин, пришедших на приём.
Среди них – одна беременная, другая – страдающая от бесплодия, третья – подцепила какую-то заразу от своего любовника, а четвёртая с желанием сделать аборт. И прервать, так сказать, только-только завязавшуюся жизнь.
Мария Игоревна задумалась: кого же поручат ей – для роженицы она старовата, аборт в её возрасте выглядит как нонсенс. Лечиться от бесплодия в её годы тоже нелепо.
Смех сквозь слёзы, честное слово. Да думала ли она, актриса старой школы и строгих правил, Дездемона и Нина Заречная, что придут такие времена, когда ей предложат сыграть роль сифилитички, непокорённой роковым недугом?!
6.Впрочем, эмоции она привыкла держать при себе, сдержалась ещё и потому, что не знала, как на свои же собственные мысли отреагировать. Шахов, вероятно, уловил некоторое актёрское волнение и начал говорить о распределении ролей – по желанию каждая может выбрать себе монолог, наиболее точно и полно выражающий "вашу женскую сущность".
– И, пожалуйста, помните, что все эти монологи рассказаны реальными женщинами, живущими в Чердачинске. Это наши с вами современницы, матери и подруги. Вполне возможно, что кто-то из них захочет прийти на премьеру, так ведь, Галуст?
Галуст, похожий на одногорбого верблюжонка, радостно закивал.
– А теперь, Мария Игоревна, займёмся вами. Вам поручена важная и, можно сказать, самая главная роль в этом спектакле… – Уже по тому, каким тоном Шахов говорил эти слова (да ещё и этот взгляд, холодный и пустой, невидящий какой-то), становилось ясно, что роль предстоит маленькая, второстепенная. И, скорее всего, характерная.
Комическая старуха, кормящая всех рецептами отвара из липовых цветов, или полубезумная графиня в чепчике, приехавшая умирать на историческую родину. Плавали, знаем.
– Какую же ты мне задачу поставишь, Митя?
