Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2005)
В проем раскрытой двери было видно, как потерянно сидит Марина: обхватив голову руками, локти на столе, прямой спиной к входу.
Половица скрипнула под тяжестью мужской ноги. Марина встрепенулась и, оборачиваясь, еще не разглядев входящего, радостно всхлипнула:
— Ты вернулся!
Евгений остановился и, учитывая Маринину близорукость, подал голос:
— Я еще не уходил...
— Значит, он обиделся!
Она даже не поздоровалась. В голосе — горечь... Сколько раз Евгений различал эту ноту отчаяния в речах оставляемых подруг... Но тут — всего только сын... Да, у Марины все по-иному...
Коридорная ругань влетела в комнату. Марина вскочила, плотно закрыла дверь.
— Господи, как я это все ненавижу!
Она закурила и, не спросив, почему Евгений пришел так рано, надолго ли — совсем нелюбопытна, — вдруг медленно процитировала из Анны:
— Но сердце мое никогда не забудет... — Короткая пауза отметила конец строки. — Отдавшую жизнь за единственный взгляд... — И тут же зачастила уже по-своему — глядя в сторону: — Испорчено стихотворение. Жена Лота. Нужно было дать либо себя — ею, либо ее — собою! Такая формула должна быть в именительном падеже. И что это значит: сердце мое никогда не забудет... Кому до этого дело? Важно, чтобы мы не забыли, чтобы в наших очах осталась она. отдавшая жизнь за единственный взгляд...
Марина отошла к большому окну, гладкая поверхность которого была расчерчена на квадраты тонкими деревянными рейками. Ждет, что скажет Евгений?
Права! Но придется смолчать. Честь в том, чтобы не предавать одной другую...
Нет, дипломатическая тишина не прервала Маринин монолог:
— Сегодня перечла всю ее книгу... Старо, вяло. Часто концы, сходящие и сводящие на нет.
Сперва смолчал, и теперь не скажешь, не защитишь. Не понимает, что Аннин сборник — всего лишь знак: жива... Одной позволили пискнуть... А другой еще неизвестно, дадут ли...
Хотя, может быть, Маринино неприятие — просто отталкивание от чуждой эстетики...
Или...
Банальная рукопашная за место на женском поэтическом Олимпе?
С каждым может случиться... Отстаивать свой дар — инстинкт почти животный, не всегда сообразишь, как и когда лучше действовать. Глупость в этой борьбе — обычное дело, это Евгений знал уже и по себе. Простительно. Только бы не неблагородная злоба, которая и без посторонней помощи заводится в человеке...
Как будто отвечая ему, Марина добавила:
— Все равно я бы хотела с ней встретиться.
10
— Ал-ло-о-о...
Евгений начал с верхней ноты, потом, как на салазках, на “эль” съехал вниз и долго тянул последнюю гласную. Обычно собеседник успевал за это время настроиться на разговор. Марина, например, сразу же передразнивала. Веселела от этой игры, даже если судьба в очередной раз ее огрела.
И вдруг — высокомерное, царски-равнодушное “слушаю”...
— Ты не рада? — опешил Евгений и растерянно спросил: — Что-то стряслось?
Ему стало не по себе. Привык, что ее отклик не зависит ни от какой ситуации, самой непереносимой для обыкновенной женщины. За время их знакомства неприятности, которые язык не поворачивается назвать “бытовыми”, сваливались на Марину без передышки, почти не перемежаясь удачами.
Полтора года на таможне не возвращали багаж, отправленный из Парижа...
В который раз негде жить...
Пришли за вещами: дочь отправили на этап...
Донос в форме рецензии на сборник, представленный в Гослитиздат... Автор — голицынский друг сына, сверхлюбезный, недремучий. Подсаживался к ней в столовой, пристраивался к ее хождениям по лесу... Обычное коварство, которое всегда неожиданно, как смерть.
На любую такую новость реакция Евгения была однозначна: сделать все, что в его силах. Без просьб... Если помочь не получается, то хотя бы проанализировать ситуацию глазами укорененного в советской зыбкости человека. Самой Марине это становилось все труднее — ее взгляд затуманивался от горя и бессилия.
В первую же их прогулку она спросила про его родных, но ответ слушала рассеянно, и потом, если даже повторяла расспросы, то видно было — не запоминает. Его жизнь без нее для нее не существует. Распространенная мужская и почти невозможная для женщины модель. Специально упомянул соседскую Марусю — посмотреть, не приревнует ли к простоватой молодухе. “Я сама — Маруся!” — вот ее реакция.
Встречаются раз в две-три недели — к этой импровизационной нерегулярности Марина, как ему показалось, приспособилась. Необычно легко для любовников, живущих в одном городе. Не требовала большей частоты, не жаловалась и не вымогала свиданий. Равнодушной осталась? Нет, ей явно нравилось, когда получалось видеться два-три дня подряд... Он нарочно проверил...
Вот и не предупредил, что уедет. Думал, на неделю-другую, а едва уложился в полтора месяца.
— Что-то стряслось? — повторил он свой вопрос.
— Невзаимных отношений нет! — отчеканила Марина. Прозвучало как судебный вердикт, за которым сразу вырвалась у нее — все-таки женщина! —жалобная апелляция: — Разве мы чужие? Разве не надо извещать, когда исчезаешь так надолго? — И уже на излете обиды пожаловалась. Ему на него же. — Мне постоянно хочется говорить с тобой...
Отлегло. Как хорошо, что она всегда сама себя объясняет... Не затаивает ничего.
Женщины... И самые гениальные упираются в эмоции, не хватает терпения и мудрости, чтобы проанализировать реальные возможности мужчины и вычленять суть — поступки...
Только Анна — исключение. “Живы?” — единственный вопрос, который она задает при встрече или по телефону, хоть год не виделись. Понимает, что в борьбе за мужчину бывают чаще всего пирровы победы. С ней-то он встретился во время своих разъездов. Вызвонил и узнал, когда оба, она и он, пересекутся в Москве.
Зачем? Чтобы, латая жизненный фундамент, самому не зарыться под землю. Рядом с Анной он физически чувствовал, как в его жизни теперь крепнет невидимая другим надстройка...
В Марине всегда клокочет лава. Выплескивается она на того, кто рядом. Все равно — друг, враг, посторонний... Подумывал, конечно, не позвонить ли ей, да не было тогда ни сил, ни времени залечивать ожог или просто подуть на следы от этих языков пламени...
Но Анна уже все знает про себя. Что может выдержать и гибель мужа, и заточение сына, и измену возлюбленного.
А Марина?
— Не известил именно потому, что близки. Не хотел добавлять тебе волнений. — Евгений сосредоточился, чтобы как можно нейтральнее и короче, не провоцируя сочувствие, изложить свою эпопею. — У маленькой дочери обнаружилась непонятная врачам патология, жена пометалась по больницам и впала в ступор. Пришлось самому поехать. Рассчитывал на месте найти толкового эскулапа, но двух дней приграничной жизни хватило, чтобы унюхать смрад неизбежной войны.
— Война? — вскрикнула Марина. — Лучше умереть!
— Хм... Нам обещают: “Разобьем врага на его территории!” Чем громче кричал динамик, подвешенный на уличном столбе, тем мне становилось яснее: это вряд ли. Надо срочно отправлять семью на Урал. Всю — тещу, жену, сына с дочкой и моих стариков. Голова была занята только этим.
— Я тоже люблю тех, с кем живу. Но это — доля моя. Ты же — воля моя!
Евгений не только услышал, но прямо увидел, как Марина просияла внутри, вклинивая в его рассказ это свое признание. Значит, больше не обижается. Вот и ладно. И он спокойно продолжил:
— Приезжал в Москву, скопом читал лекции — и снова в дорогу... Вчера вернулся окончательно. Двадцать третьего, в понедельник, принимаю вступительные экзамены. В этом году объявили досрочный прием. А у тебя что?
— У меня? — Марина заговорила как обычно: быстро, отрывисто, но уже не захлебываясь от страдания: — Переводы, деньги, соседи, мои очереди... Сын неприкаянный — июнь, каникулы... Из неожиданно нового — свидание. — Она не сделала паузы, которой требовало бы кокетство, а стремительно уточнила: — С той, которая никогда не отдаст жизнь за единственный взгляд. Помнишь?
Еще бы... Но тут интересны подробности...
Анна же про Марину и не заикнулась. Не пришлось к слову?..
Евгений мысленно похвалил себя: чувство ритма опять его не подвело. Вовремя позвонил — вот и не пропустил историческое событие...
