Дмитрий Пригов - Только моя Япония (непридуманное)

По телевизору я видел и японский мультфильм времен Второй мировой войны. Фильм про эдакого Мальчиша-Кибальчиша, вернее, Мальчиша-Япончиша. Весь он из себя такой аккуратненький, плотненький, ладненький. Энергичный и решительный. Брови черные сурово сведены, глаза большие, выразительные, круглые, горят неугасимым огнем. Все на нем ладно пошито и пристроено. В общем движения быстры, он прекрасен. Такие же у него и ладные, сообразительные и непобедимые соратники. И такие же у него упругие, ладные, стремительные и непотопляемые, несбиваемые и невзрываемые самолеты, корабли и танки. И наш герой без сомнения и упрека побеждает врага на всех стихиях — в воздухе, на воде и на земле. Неисчислимый десант на белых тугих и опять-таки кругленьких парашютах высаживается и, едва коснувшись крепенькими ножками территории врага, тут же стремительно занимает ее, бедную и бесхозную, которой враг по-человечески и распорядиться-то не умеет. Ну, враг на то он и есть враг, что ничего толком не умеет. Враг — это, естественно, глупые и нерасторопные американцы. И вот на переговорах по капитуляции они — один длинный нелепый с заламываемыми костлявыми руками, поросшими редкими рыжими длинными жесткими колючими волосинами (узнаете?), другой толстопузый, с крючковатым носом, мокрыми губами, отвратительно потеющий гигантскими каплями, со стуком падающими на пол и разлетающимися на еще более мелкие капли, которые в свою очередь раскалываются еще на более мелкие и так далее (узнает? — узнаете! узнаете!) — эти жалкие существа, увиливая и хитря, все пытаются выторговать себе какие-то неунизительные и абсолютно незаслуженные условия капитуляции. Но Мальчиш-Япончиш суров, справедлив и неумолим. Его не проведешь. Он грозно и прекрасно сдвигает брови, брызжет искрами негодования из глаз, и враги разве что не падают испепеленными, малой горсточкой отвратительного пепла подле стола переговоров. Такие же, как Мальчиш и его соратники, такие же и милые крепенькие друзья-животные, их сопровождающие. Такие же радостные, приветливые, дождавшиеся со справедливой войны своего сына-героя милые и еще моложавые родители, тоже готовые на все ради святой и великой родины и безмерно почитаемого императора.

Вообще-то до сих пор среди пожилого населения, старшего, военного, довоенного и сразу послевоенного поколений, распространена идея, возымевшая влияние и подтвержденная в свое специфическое время даже специфическими же научными исследованиями, что у японцев мозг устроен по-другому, чем у всего остального населения земного шара. То есть он не поделен там на левое и правое враждующие и несовпадающие полушария, а един, и всю свою приобретенную единую мощь направляет в единую цель, для разрешения единой ценностной задачи. Посему такие и успехи. Однако поскольку японским ученым пришлось вскорости начать вести Нормальную научную жизнь, связанную интернациональными контактами, ездить по международным конференциям, претендовать на профессорские места и кафедры в различных университетах всего мира, пользоваться международными грантами и проектными субсидиями, они достаточно быстро отказались от своих твердых убеждений. И надо сказать, без большого ущерба для них самих и качества японской науки. Но среди простого населения подобные воззрения до сих пор живы. Например, считается, что у японцев длина кишок в два раза больше, чем у прочих неяпонских людей. Не знаю, какие это дает преимущества, но сам факт превосходства и отличия уже радует сердце. Считается, что отличны также и японская печень и желудок. В него вмещается, распределяясь также и по неимоверной длине кишок, разом объем целого немалого барана, конечно уже трансформированного и трансфигурированного в некую длинную неблеющую колбасовидную мягкую консистенцию. Вследствие особого функционирования желудка, печени, почек, поджелудочной железы и прочих желез внутренней секреции и процесс экскрементовыделения у японцев резко отличается от нашего. Вышеупомянутая длина кишок и все прочее способствуют невероятному, почти полному, на 99,73 процента, усвоению принимаемой пищи. Наружу вываливаются уже только мелкие, необыкновенно твердо скатанные, наподобие гравия, катушки, употребляемые в строительстве дорог, засыпке речных дамб и всего подобного. По той же причине, наоборот, мочевыделение у японцев несколько опаснее, в смысле травматизма. Я имею в виду возможность повреждения окружающей среды и соседних живых существ. По консистенции японская моча напоминает достаточно высокой концентрации серную дымящуюся кислоту. Потому в Японии абсолютно неупотребимы жестяные мочесборники — только специальные кислотоупорные фарфоровые.

Естественно, здесь невозможна столь любимая нами в детстве игра — в кружок. Весьма нехитрая игра. Несколько мальчиков заговаривают новичка и окружают его, предлагая внимательно всмотреться в дневное небо, дабы проверить остроту зрения — сможет ли он днем рассмотреть на светлом небосводе хотя бы единственную звезду. Невинный мальчик, запрокинув кудрявую голову, до рези напрягает глаза, пока вдруг неожиданно не чувствует, как стремительно промокает и уже даже вся промокла нижняя часть его одеяния. Он быстро взглядывает вниз и под хохот разбегающихся проказников обнаруживает себя насквозь описанным. Естественно, в Японии подобное чревато нешуточным травматизмом и глубокими ожогами.

Особенность японской натуры и плоти и связанные с этим всевозможные мифы и фобии приняли вид вполне реальной опасности для всенародного здоровья, когда во время катастрофического землетрясения в Кобо японцы с сомнением и недоверием отнеслись к предложению международных организаций предоставить в помощь донорскую кровь — ведь кровь у японцев тоже отлична и инородная ей не в подмогу, и даже в видимый вред и возможную погибель.

Однако, однако при всем ироническом отношении к данного рода, на наш чуждо-европейский взгляд, несуразностям, должно заметить и честно признать все-таки некую правдоподобность если и не всего подобного, то части его. По вполне корректным исследованиям уже самих, нелицеприятных к утверждению и пропаганде каких бы то ни было подобного рода исключительностей зарубежных исследователей известно, что острота зрения японцев намного превышает остроту зрения обитателей иных частей планеты. Японцы различают в сто — сто пятьдесят раз больше цветовых и тональных оттенков. Их слух также острее и изощреннее нашего на несколько порядков, позволяя различать диапазон звучания, воспринимаемый европейцами просто как тишина или же, наоборот, как сотрясание воздуха немыслимыми и неразличаемыми децибелами. Нюх же японцев вполне сравним с наиострейшим нюхом чувствительнейших собак, так что они не нуждаются в их помощи при распознавании наркотиков или зарытых глубоко под землей противотанковых мин, к примеру. Я уж не упоминаю о тактильной чувствительности обитателей этих островов, позволивших им развить удивительную науку эротики, где сам прямой и грубый акт совокупления и по времени и по значению, которому он играет в этом изощреннейшем процессе, весьма краток и даже порой просто необязателен. Я, не в пример многим другим, оценил это.

Все подробности и особенности местной жизни параллельно с пояснениями к телевизионной спортивной передаче я, конечно, узнаю со слов моего русского знакомого, подающего подобные коллизии в жизни и телевизионном комментарии не без ехидного злорадства. Он понимает превосходство личности и ума, жизнью, своей историей культурного обихода и привычек вынесенного за пределы искреннего влипания в подобного рода откровенный мифологизм. Он полон как бы объективного скептицизма и иронии. Кстати, по возрасту и месту рождения и произрастания он, я понимаю, его жизненный и экзистенциальный опыт вполне совпадают с моим дворовым московским опытом. Я говорю:

Жаба, был такой в нашем дворе… —

Жаба? Это не возле Таганки? —

Нет, это у Даниловского. —

Странно, у нас тоже был Жаба. Такой длинный, худой и кашлял все время.—

Да, все время кашлял. А когда его Серый… — Серый? Странно. У нас тоже Серый был. А точно не возле Таганки? —

Нет, у Даниловского. —

Естественно, все его комментарии японских исключительностей и претензий я понимаю моментально и, естественно, с тем же самым некоторым привкусом собственного иронического и европейски-интеллектуального преимущества, продвинутости по шкале прогресса. Присутствующий при сем японский юноша скромно и конфузливо улыбается. Он отлично говорит по-русски. Он студент этого самого моего знакомого профессора. В конфузливости юноши трудно разграничить неловкость за глупо-восторженного японского телекомментатора, за тупость и непонятливость диких и неврубающихся русских, пришедших из стороны вечно темнеющего и непросветляющегося Запада, от вообще стыдливости, столь внешне свойственной молодым японцам в присутствии старших, тем более профессора и непонятно кого из Москвы. К тому же японское общество и так премного сдавлено и напряжено определенными традиционными отношениями со старшими учителями, именуемыми сенсеями, и старшими товарищами, именуемыми семпаями, с которыми тоже не покуралесишь, хотя они могут быть всего двумя годами старше тебя или просто старшекурсниками. Исходящее от них, например, приглашение сходить выпить пивка следует почитать и принимать с благодарностью как милостивое снисхождение до твоего жалкого состояния, ради которого следует оставить все, даже абсолютно неотменимые срочные дела. Вносимое же российскими пришельцами русское панибратство в отношениях между студентами и профессорами весьма смущает, но и заманчиво, и в общем-то мгновенно развращает молодых японцев. Кстати, когда вы идете по коридору университета, то как отличить, где проводят семинары японские профессора, а где русские? Да очень просто — перед кабинетом японского профессора скучают, как собаки у входа в магазин в ожидании хозяина, расставленные снаружи туфли. К русскому профессору же входят в ботинках, поскольку он и сам входит туда безобразно обутый. Японцы, как уже поминалось, да и это всемирно известно с давних времен, всегда снимают ботинки перед входом почти в любое помещение. В туалете своего гостиничного номера я обнаружил специальные туалетные тапочки, где на носках были вырисованы значки WC и изящные мужская и женская фигурки.