Рышард Капущинский - Путешествия с Геродотом
Я часто об этом думал, ощущая не без удивления и даже беспокойства, что по мере углубления в чтение Геродота во мне набирает силу эмоциональное и ментальное отождествление с тем миром, с теми событиями, о которых повествует наш грек Меня гораздо больше волновало разрушение Афин, чем последний военный переворот в Судане, а потопление персидского флота было чем-то более трагическим, чем очередной военный мятеж в Конго. Теперь переживаемым миром была не только Африка, о которой я обязался писать как корреспондент агентства новостей, но и тот, другой мир, который исчез сотни лет назад и который находился далеко отсюда.
А потому нет ничего странного в том, что, сидя в душную тропическую ночь на веранде гостиницы «Sea View» в Дар-эс-Саламе, я думал о мерзнущих в Фессалии солдатах армии Мардония, которые в морозный вечер — в Европе как раз стояла зима — пытались согреть у костра окоченевшие руки.
Пустыня и море
Оставляю пока греко-персидские войны с бесконечными походами варварских войск и со спорами в стане сварливых греков, кто из них главнее и чье признать руководство, так как в этот момент позвонил алжирский посол Джуди и намекнул, что «стоит встретиться». Оборот «стоит встретиться» обычно содержит некое обещание, упование на приятную возможность, нечто достойное внимательного ознакомления, как будто кто-то говорит: «Приходи, не пожалеешь, у меня для тебя кое-что есть».
У Джуди прекрасная резиденция — прохладная белая вилла в пышном, старомавританском стиле, спланированная так, чтобы всюду была тень, даже там, где по логике должно быть много солнца. Мы сидели в саду, из-за высокой стены доносился шум океана. Было время прилива, и где-то из глубин моря, из-за горизонта подступали высоченные волны, которые разбивались недалеко от нас, потому что вилла стояла прямо над водой, на низком каменистом берегу.
Во время встречи разговор шел обо всем и ни о чем, и только я стал задумываться, зачем Джуди меня пригласил, как он сказал:
— Думаю, тебе стоит поехать в Алжир. Там сейчас может быть интересно. Если хочешь, дам визу.
Он меня крайне удивил. Шел 1965 год, в Алжире ничего особенного не происходило. Вот уже три года, как страна стала независимой, и во главе ее стоял интеллигентный, популярный молодой человек — Ахмед Бен Белла.
Никаких подробностей Джуди не стал сообщать, а поскольку для него, мусульманина, приближалось время вечерней молитвы и он достал четки и стал перебирать их изумрудные бусинки, я счел, что пора домой. Я пребывал в сомнениях. Если обратиться в наши официальные органы за согласием, они станут выпытывать, для чего этот выезд, по какому поводу и т. д. Да я и сам не знал, зачем мне туда ехать. Путешествие по Африке без официального обоснования считалось для польского журналиста страшным должностным нарушением и требовало дополнительных финансовых расходов, а я служил в таком агентстве новостей, где считали каждый грош и по поводу даже самых маленьких трат приходилось долго объясняться.
Но в манере, в которой Джуди сделал мне свое предложение, в интригующем тоне его голоса было нечто столь убедительное и даже повелительное, что я решил рискнуть и поехал. Я летел из Дар-эс-Салама через Банги, Форт-Лами[32] и Агадес; поскольку на этих линиях самолеты маленькие и медленные, а потолок полета — низкий, то весь путь над Сахарой был полон пленительных картин, то многоцветно-веселых, то монотонно-сумрачных: порой среди лунной мертвенности, видимо, для контраста внезапно возникал зеленый и многолюдный оазис.
В самом Алжире аэропорт оказался пуст и закрыт. Наш самолет, поскольку он совершал внутренний рейс, тем не менее приняли. Его сразу окружили солдаты в серо-зеленой форме и проводили нас, нескольких пассажиров, к стеклянному зданию. Контроль был необременительным, а солдаты — разговорчивыми. Сказали, что ночью произошел государственный переворот, в ходе которого «тиран был свергнут», а власть перешла к Генеральному штабу. «Тиран? — хотелось мне спросить, — какой тиран?» Я видел Бен Беллу два года назад в Аддис-Абебе. Он производил впечатление любезного, даже милого человека.
Большой, залитый солнцем город амфитеатром расположился в заливе. Постоянно приходится взбираться в гору или спускаться вниз. Улицы по-французски изысканные и по-арабски оживленные. Все пестрое и яркое, благоухает, дурманит, утомляет. Все привлекает, зазывает, восхищает, но и вызывает беспокойство. Если устал, можешь отдохнуть в одной из многочисленных кафеен, хочешь — в арабской, хочешь — во французской. Можешь перекусить в одном из сотен баров или ресторанов. А так как море близко, то предлагается бесконечное множество того, что зовется «фрутти ди маре»: устриц, кальмаров, осьминогов, ракообразных, моллюсков.
Но Алжир — это прежде всего город, где встречаются и сосуществуют две культуры: христианская и арабская. История этого сосуществования и есть история города (у которого, между прочим, своя длинная предыстория: финикийская, греческая, римская). Так что человек, все время находящийся или в тени церкви, или в тени мечети, постоянно ощущает пролегшую между ними границу.
Взять хотя бы центр города. Его арабская часть называется Казба. Чтобы попасть туда, надо подняться в гору по широким каменным ступеням. Но проблема не в ступенях, проблема в том, что по мере углубления в закоулки Казбы мы все острее ощущаем свою инородность. А впрочем, разве на самом деле старались мы заглянуть, углубиться в закоулки? Или же постарались как можно скорее пройти, избавиться от неприятного ощущения, когда замечаешь на себе десятки пар неподвижных, отовсюду внимательно всматривающихся глаз? А может, нам все это только кажется? Может, мы слишком впечатлительны? Но почему тогда именно в Казбе обостряется эта чувствительность? Почему мы абсолютно спокойны, если кто-то нас рассматривает на французской улице? Почему на французской улице это нам не мешает, а в Казбе мешает, вызывает дискомфорт? Ведь глаза похожи, факт рассматривания тоже, а тем не менее обе ситуации мы воспринимаем совершенно по-разному.
А когда мы наконец минуем Казбу и окажемся в каком-нибудь французском квартале, не то чтобы из нашей груди обязательно вырвется шумный вздох облегчения, но мы наверняка почувствуем себя лучше, нам будет комфортнее, естественнее. И почему с этими тайными, даже неосознанными состояниями души и ощущениями ничего нельзя поделать? В течение тысяч лет и на всем белом свете — ничего?
Иностранец, прилетевший со мной одним рейсом в Алжир, не смог бы догадаться, что прошлой ночью здесь произошло такое важное событие, как государственный переворот, что популярного во всем мире Бен Беллу сместили, а его место занял никому неизвестный и, как выяснится вскоре, замкнутый и неразговорчивый офицер, командующий армией — Хуари Бумедьен. Вся акция была проведена ночью, далеко от городского центра, в шикарном районе вилл, называемом Хидра, в той его части, которая занята правительством и генералитетом и недоступна для простых людей.
В самом городе не было слышно ни стрельбы, ни взрывов, по улицам не ездили танки, не маршировала армия. Утром люди, как обычно, шли на работу, торговцы открывали магазинчики и лавочки, бармены приглашали на утренний кофе. Дворники поливали улицы, давая городу хоть немного благословенной влаги перед полуденной жарой. Страшно урчали автобусы, пытаясь заползти на крутые улицы.
* * *Я ходил подавленный и злой на Джуди. Зачем он уговорил меня приехать? Зачем я здесь? Что отсюда напишешь? Как оправдать свой приезд? В таком удрученном состоянии я вдруг увидел, что на авеню Мохаммед V стала собираться толпа. Направился туда. Оказалось, всего лишь ротозеи, сбежавшиеся посмотреть, как на перекрестке ругаются два водителя. На другом конце улицы я увидел еще одну группку людей. Пошел к ним. Они стояли и ждали, когда откроется почта. Мой блокнот оставался пустым.
Здесь, в Алжире, имея за плечами уже несколько лет работы репортером, я стал понимать, что иду по ложному пути. По пути поиска зрительных образов, который приводит к иллюзии, будто образом, картинкой можно отделаться от необходимости более глубокого понимания мира, будто его можно объяснить только посредством того, что он нам соизволил показать в моменты своих спазматических конвульсий, когда он сотрясается от взрывов и стрельбы, когда его озаряет пламя или окутывает дым, пыль и чад, когда все вокруг превращается в руины, на которых сидят растерянные люди, склонившись над телами погибших.
Но как дошло дело до этой трагедии? Что выражают наполненные криком и кровью сцены гибели? Какие подспудные и недоступные глазу, но мощные и неудержимые силы привели к ним? Они — конец процесса или его начало, предвестники грядущих напряженных конфликтов? И кто будет отслеживать их? Мы, корреспонденты и репортеры? Нет. Ибо как только на месте событий похоронят погибших, уберут остовы сожженных автомобилей и сметут с улиц разбитое стекло, мы уже собираем вещички и отправляемся дальше, туда, где в данный момент горят автомобили, бьют витрины и роют для погибших могилы.
