Хельмут Крауссер - Сытый мир
Внизу, у подножия лестницы, стоял родоначальник.
— Сделайте же что-нибудь! — крикнул я ему.
Но он не мог решиться ни на какое властное слово, этот паяц племени, продолжая выдерживать свою отрешённость. Да он просто прикидывался… А что он ещё мог?
Мы спотыкались, кувыркались, стонали, пинались, бранились, горланили. Сумасшедший дом… И тут гроб заскользил вниз по лестнице, набрал приличную скорость и со свистом скатился прямо к бахилам вождя. Бумм! Наконец-то он хоть что-то произносит! Хотя в сказанном не так уж много смысла. Что-то трещит и ломается… От дубового гроба летят щепки. А он и впрямь оказался тяжёлым… Молодая женщина — вы не поверите — отважно прыгнула с верхней ступени лестницы вслед за гробом, воздев руки. Она несомненно попала в лапы безумия… Раздался такой треск… по звуку было похоже на треск ломающихся костей. Ну, ничего, это хоть на некоторое время её отвлечёт. Мы тоже кубарем скатились с лестницы. Густл приземлился прямо на меня. Пришлось высвобождаться из-под этой крышки. И тут вождь племени наконец-то произносит хоть что — то артикулированное, неистовое. Это сразу подействовало на всех. Внезапно всё смолкло. Мой халат, кстати сказать, был весь заплёван. Мало-помалу все начали распутываться. Молодая женщина сотрясалась в судорогах, у неё больше не было сил… от неё осталась одна завывающая каша… Мы подхватили гроб и ринулись к выходу, потом зашвырнули гроб в машину, сами прыгнули в кабину и нажали на кнопки, чтобы никто не открыл двери.
Семейство вывалилось на улицу. Ослеплённая дневным светом, эта траурная масса продвигалась вперёд как-то очень медленно, как стадо королевских пингвинов, угодивших в нефтяное пятно.
Густл надавил на педаль газа… Молодая женщина ползла на четвереньках… В зеркале заднего вида я ещё несколько секунд наблюдал происходящее. Это было впечатляюще. Столько любви! Буйное помешательство. Бешенство как болезнь. Не люди, а сгустки боли и ярости. Прямо в уличной грязи, на дороге. Рёв мотора перекрывал их вопли.
Мы переглянулись и с облегчением вздохнули.
Так вот что подразумевал Уве — и вовремя устранился. «Это надо увидеть!» — кажется, так он сказал…
Ну уж нет, нет уж, лучше не надо.
Густл снова включил радио и принял самый беззаботный вид.
— К этому надо привыкнуть! — сказал он. — Это у них менталитет такой. Но сегодня и впрямь пришлось несладко…
Я согласно покашлял.
— Кстати… впредь следи за тем, чтобы не выносить покойника за дверь головой вперёд!
— Почему?
— Почему-почему! Не положено! Ну, из-за пиетета!
— Я рад, что сам вышел живым из такого переплёта…
— И не говори! Но на будущее запомни: только ногами вперёд! Так повелось, сам не знаю, с каких пор!
Ага. Теперь буду умнее.
Высокий голос Густла в сочетании с его огромным, зыблющимся телом очень веселит меня… Но смех завершается ужасными хрипами. Мне надо бы где-то раздобыть микстуру от кашля, не меньше литра… И кодеиновый дурман…
Пригородные дома в их бонсайской идиллии, чистенькие, ухоженные, настоящие государства, правители которых хватаются за свои грабли и садовые ножницы как за оружие, едва почувствовав, что за ними наблюдают. Пруды, плющ, садовые карлики. Начиная от Нойаубинга уже пошли брутальные блочные строения и доходные дома — казармы. Потом в Лайме опять же дворцы, стыдливо спрятанные в узких улицах.
Чтобы не было резкого перехода — все три сорта.
Теперешний адрес покойного грека был такой: кладбище Вальд, кладбищенский морг, отделение девять. Там нас уже поджидало море цветов, цветочных композиций в плоских вазах и венков. Такое получишь, только если много улыбался.
В кладбищенской конторе нам ставят печать, после чего мы устраиваем обеденный перерыв на скамейке.
Мне кусок в горло не лезет.
Сегодня утром я купил в киоске плитку шоколада с марципаном. Просто потому, что уже забыл его вкус. Вообще-то я не люблю шоколад.
Зато Густл поглощает его с удовольствием.
Он чавкает, рыгает и попёрдывает в поражающем воображение выверенном ритме. На скамейке против нас сидит молодая мать и качает своего младенца на руках; она встаёт, пританцовывает с ним, подставляет его солнцу, щекочет ему нос указательным пальцем, смеётся и кружится, кружится..
Не часто увидишь такое омерзительное зрелище.
Густл управился с едой. Теперь ему захотелось общения. Скамья из пластика прогибается под его тяжестью.
— Ну вот, теперь хорошо. Скажи, а откуда ты родом?
— Здешний.
— А по выговору не скажешь.
— Ну и что теперь?
— Да нет, я просто так спросил. А сколько тебе платит Крамм?
— Десять.
— О боже, о боже…
— Вот именно.
Пот, потоки пота, горящий лоб. А Густл сыто посмеивается.
Набухшие веки. Много, много пота. Какой-то поблёскивающий бульон перед глазами, то лососёво-розовый, то серебристый, рыбы из обрывков целлофана — выпрыгивают и ныряют.
— Ну, это не моё, конечно, дело. Но знаешь, я понял в жизни одно: что надо прочно стоять на земле обеими ногами и чтобы всегда что-то было в резерве, правильно?
Я не перебиваю его. С каким бы удовольствием я сейчас спрятался на несколько минут под большим звёздным куполом моих наушников. Но не хочу показаться невежливым. Ладно уж, послушаем, что там Густл понял в своей жизни. Вряд ли этот перечень будет длинным. Он сделал из спички зубочистку и ковыряет ею в зубах.
— Да, обеими ногами! — Он говорит то на баварском диалекте, то переводит свои же слова на немецкий. — Поверь мне, если ты работаешь, то с голоду не сдохнешь, но и не разбогатеешь!
— Ну и что?
— У меня, например, есть симпатичный побочный промысел.
Сейчас начнётся какое-нибудь скотство. Я это заранее чую. Всегда одно и то же.
— Знаешь, я продаю картиночки!
— Картиночки? С женщинами?
— И с ними тоже! Хочешь взглянуть?
Ага, значит, свинские картинки. Да, взглянуть я хочу. Они меня очень поддержат при онанировании. Моя собственная фантазия сейчас в некоторой узде и в страхе. И, как нас уверяют в рекламе: «Без всего остального вы можете спокойно обойтись».
Густл приносит из машины свою коллекцию. Это пакет изрядной толщины. Я устало беру его в руки.
— Боже мой, что это?
Густл хихикает.
— Классно, да? А вот сюда глянь! Такого не увидишь ни в каком магазине!
— Боже мой… — шепчу я.
— Да, знаешь, мой брат работает фотографом в полиции. Он мне и поставляет. А как тебе понравится вот это?
— У-у-ух!
— Что ты так кашляешь? А вот, посмотри!
— Выкинь это!
— Ну прям, я это продам! По пятёрке за ппуку! Тут ещё и не такое есть! Набирается неплохо, заработать можно. Такое тебе ни на какой выставке не покажут! Никакое видео с этим не сравнится! Беда только в том, что такие картинки ни один магазин не возьмёт на реализацию, понимаешь? Приходится самому продавать постоянным клиентам.
— Отстань от меня, а? Я болею.
— В тагую-то жару? А вот это посмотри — самая последняя жертва Дортмундского Кровопийцы. А вот эти общим планом, хотя они есть у меня и все по отдельности, вот… пять частей, супер, а?
Густл придвинулся ко мне. Я чувствую его зловонное дыхание. Фотографии чёрно-белые, лишь некоторые в цвете — и всё зарезанные трупы.
— Вот, гляди! Это многие покупают: удавленная бабулька. Или вот это! Настоящий хит! Поножовщина-1979. Четверо мёртвых турков на одном снимке! Мощно, да?
— Да пошёл ты!
— Хочешь, выбери себе что-нибудь! Бесплатно. За шоколад!
— Мне ничего из этого не нужно!
— Да ну тебя, в чём, вообще, дело?! Ты же смотришь на всё это в газетах и иллюстрированных журнальчиках! А как ты думаешь, почему по телевизору до сих пор гоняют так много всякой дряни про концлагеря? Да только потому, что там всегда показывают какие-нибудь жуткие картинки. Иначе никто и смотреть бы не стал!
— Пошёл отсюда!
— Да почему ты такой? Зачем тогда поступил к нам на работу? За десять-то марок? Столько и в «Макдоналдсе» заработал бы! К тому же там после закрытия можно от пуза нажраться гамбургеров!
— Я поступил к вам на работу, потому что влюблён.
— Ну, и что теперь? Ткк ты больной или влюблённый? Или что?
Мать с младенцем поднялась со скамейки и ушла.
Берёзы и тополя так эротичны на вид! Я вспоминаю кладбище в Фьезоле. Итальянцы на надгробных памятниках помещают фотографии, а кто-то мне рассказывал, что в последнее время эти фотографии стали делать цветными, и от этого якобы остаётся жуткое, устрашающее впечатление…
— Эй, ты! Ты что, больше со мной не разговариваешь?
Я встаю.
— Ну, держись, Густл! Ты здоровенный, сильный детина, а я по своему имиджу всегда был скорее трусом! Но иной раз… приходится ставить зарубки на своём жизненном пути.
