И. Грекова - Пороги
Теперь об авторе анонимных писем… (Председатель останавливает.) Я не делаю предположений. Но его позиция уязвима. Никто из нас не безукоризнен, но каждому дано видеть свои поступки и понимать, что в них хорошо, а что плохо. Автор писем поступил плохо и сам это понимает. Если бы он думал, что поступил хорошо, он бы подписывал письма. Такая позиция вызывала бы если не согласие, то понимание и даже уважение. Но позиция, занятая автором, ничего, кроме презрения, не заслуживает.
Шевчук. То, что происходит сейчас в нашем коллективе, имеет большое научно-методологическое значение. Лично я занимаюсь моделями поведения личности в условиях стресса. В конфликтной ситуации — а наша ситуация, безусловно, конфликтна — важно противостояние не интересов, а парадигм. Пока шло обсуждение, я на эту тему написал стихи.
Голоса. Не надо, не надо!
Шевчук. Возможно, вы их прочтете в журнале «Химия и жизнь». Так или иначе я доволен ходом дискуссии.
Малых. А где ваше мнение по анонимным обвинениям? Ложь это или правда?
Шевчук. Разумеется, ложь. Но важно другое. Писание анонимок — одна из форм реакции личности на стресс. Для этого явления пора создать математическую модель и проанализировать ее на устойчивость. Произвести классификацию анонимок… Их сюжеты, как учит практика, повторяемы, хорошо укладываются в мою теорию типов…
Голоса. Хватит! Все ясно! Прекратить прения!
Кротов. Поступило предложение закрыть прения. Кто «за»? Подавляющее большинство. Кто «против»? Нет. Кто воздержался? Магдалина Васильевна. Предложение принято. Пользуясь правом председателя, я выскажусь буквально в нескольких словах, а потом дам заключительное слово Александру Марковичу. Есть возражения?
Голоса. Нет, нет!
Кротов. Я буду краток. Если автор писем сидит сейчас среди нас, то ему надо уйти из института. Причем не завтра, а сегодня. Немедленно!
Голос с места. Куда уйти?
Кротов. Куда хочет. На улицу!
(Нешатов выходит из зала. Все молчат. Через одну-две минуты за ним выходит Ган.)
Кротов. Я не ожидал такой реакции. Продолжим собрание. Слово предоставляется Александру Марковичу.
Фабрицкий. Обсуждение приняло несколько необычную форму. Я думаю, что Максим Петрович поторопился со своим заявлением.
Кротов. Вы правы. Я ошибся.
Фабрицкий. Товарищи, вы понимаете, я взволнован. Не так уж часто вы видели меня взволнованным. Говоря честно, я тронут. Обсуждение было организовано по моей просьбе. Я, так сказать, тонул и звал на помощь, и мне ее оказали. Даже, пожалуй, в преувеличенных размерах. По моему адресу было сказано больше теплых слов, чем я заслуживаю. Постараюсь не зазнаваться и в дальнейшем оправдать ваше доверие.
Коллектив у нас замечательный. Меня всегда радовала здоровая, дружная атмосфера в отделе. Теперь эта атмосфера под угрозой. Нам нужно мобилизовать весь наш разум, все нервы, чтобы с честью выйти из испытания. Я благодарен товарищам, поддержавшим предложение о передаче этого дела на рассмотрение по официальным каналам.
Кротов. Предлагаю выбрать комиссию для составления обоснованного письма в партком в составе трех человек.
Голос с места. Кротов.
Кротов. Сам накликал. (Записывает.)
Голос. Малых.
Малых. Меня нельзя. Я слишком зол!
Кротов. Малых. (Записывает.)
Голос. Ган. (Кротов записывает.)
Кротов. Кто за эти три кандидатуры? Против? Воздержался? Принято единогласно. (Собрание закрывается.)
Подписи:
Председатель М. Кротов.
Секретарь В. Бабушкин.
29. Деловое предложение
Когда Ган вышел вслед за Нешатовым, того не было видно. Позднее время, институт опустел. С площадки вниз расходились две лестницы, одна была пуста, а с другой, издали, слышались чьи-то шаги.
— Юрий Иванович, где вы? — окликнул Ган.
Ответа не было. Шаги утихли.
— Подождите меня, — крикнул Ган, — я сейчас спущусь.
Молчание. Ган непроворно, на плохо гнущихся ногах спустился на два марша. Там снова была площадка, от которой лестница расходилась на две. Опершись руками на перила одной из них, ссутулившись, с безумным лицом стоял Нешатов. Что-то нетопыриное было в его облике.
— Юрий Иванович, — обратился к нему Ган, — объясните мне свое поведение.
— А почему я должен вам его объяснять?
— Мы с вами как будто были друзьями.
— У меня нет друзей.
— Во всяком случае, я чувствую себя ответственным за вашу судьбу. За вашу душу, о бессмертии которой я так усердно заботился.
— У меня нет души.
— Ничего у вас нет. Может быть, у вас найдется сигарета?
— Найдется, — ответил Нешатов, вынимая из кармана мятую пачку «Друга». — А вам на что?
— Давайте закурим.
Серые глаза Нешатова расширились и словно еще дальше отошли один от другого. Маска удивления. «До чего же выразительное лицо!» — подумал Ган.
— А разве вы курите? Я думал, вы боитесь дыма, как черт ладана.
— А я и не курю. Только в минуты крайнего волнения.
— Что же вас сейчас взволновало?
— Ваш уход. Давайте сядем. В ногах правды нет.
— «Но правды нет и выше», — механически продолжил Нешатов.
— Есть она выше.
Они свернули с площадки по коридору и вошли в одно из пустых помещений. Какие-то ведра с кистями стояли в углу; посреди пола — скамья, табуретки. Пахло краской. В институте всегда шел какой-то перманентный, ползучий ремонт.
Ган вытер скамью носовым платком, оба сели. За пыльным окном ярким оранжевым бликом светилось далекое стекло, отражая закат. По сереющему небу сновали ласточки.
— В совместном курении все-таки есть какая-то прелесть, — сказал Ган. — Недаром есть понятие «трубка мира». Мне категорически нельзя курить, я давно уже бросил, но иногда об этом жалею.
— Что вы хотели мне сказать?
— Не сказать, а спросить. Что у вас было в голове, когда вы по-дурацки вскочили и ринулись к двери?
— Мне показалось, что Кротов, говоря об авторе писем, которому надо уйти, и притом немедленно, имел в виду меня.
— Вы с ума сошли!
И тут лицо Нешатова просияло. Он превратился в кого-то другого. Он улыбался — буквально улыбался! Были видны его всегда скрытые зубы. Поразительно красивые зубы! Как добела отчищенные, овальные миндалины.
— Борис Михайлович, — сказал этот новый, неузнаваемый Нешатов, — повторите, пожалуйста, вашу самую последнюю фразу.
— Вы с ума сошли.
— Нет, повторите ее с выражением, восклицательно.
— Вы с ума сошли! А что?
— Отлично! Какое счастье! Я после больницы долго мечтал о том моменте, когда мне кто-нибудь скажет: «Вы с ума сошли!» Так ведь говорят только здоровым, безукоризненно нормальным людям! Пускай преступникам, пускай негодяям, но нормальным! Спасибо вам, Борис Михайлович!
Ган в волнении втянул дым и с непривычки закашлялся.
— Бросьте эту дурацкую сигарету, — счастливо заторопился Нешатов, — да и я, пожалуй, брошу свою. Утопим их в ведре с краской. Позволим себе такое детское хулиганство! Можно ведь сегодня, а?
Ган ничего не понимал. Нешатов понемногу успокаивался, хотя с лица его не сходило выражение счастья.
— Борис Михайлович, — спросил он, — в чем все-таки дело с этими анонимками? Кто их писал, если не я? Это, кажется, Митя Карамазов спрашивал: «Кто убил отца, если не я?» Вы же с самого начала знали об анонимках! Как, по-вашему, кто? Говорите честно!
— Честно говорю: не знаю. Понятия не имею. Иногда у меня распухает голова, и мне начинает казаться, что это писал я сам, но почему-то забыл. Есть такое явление: амнезия.
— Знаю, сам испытал. Но у вас ее нет. Я в этом разбираюсь. А Фабрицкий что думает?
— Пока вслух об этом не говорит. Не обсуждает даже со мной.
— Может быть, он подозревает меня?
— Скорее всего, нет. Вначале, возможно, и подозревал.
— А вы, Борис Михайлович? Подозревали вы меня хоть минуточку?
— Ни секунды.
— Почему так? Объясните.
— Это трудно объяснить. Есть непосредственное «чувство человека», как бывает, скажем, чувство опасности или чувство меры. Оно работает инстинктивно, но безошибочно. Ему некритически веришь. Это вне разума, чистая интуиция.
— Я это понимаю. «Есть многое, друг Горацио…» Меня что-то сегодня тянет на цитаты. Вам не кажется, что я сумасшедший, но в маниакальной, эйфорической стадии?
— Нет, не кажется. Но боюсь, что другому на моем месте могло бы показаться. Поэтому вы не слишком-то демонстрируйте себя в новом обличье.
— Не буду. К тому же оно может оказаться временным. Впрочем, не думаю. Я говорю сумбурно, поток сознания, но вы меня понимаете. О, вы всегда меня понимали, с самого первого дня, когда мы с вами встретились там, в вашем кабинетике под форточкой с косым крестом. Знаете, какую роль вы сыграли в моей жизни? Если бы не вы, я до сих пор сидел бы затворником в квартире Ольги Филипповны, слушал поезда, продавал книги… А сейчас я живу. Меня даже в чем-то подозревают. Скажите, Борис Михайлович, а другие сотрудники отдела думают, что это писал я?
