Ким Мунзо - Самый обычный день. 86 рассказов
Оказалось, что постепенно травить веревку и одновременно освещать шахту не очень-то легко. Кроме того, по мнению Ж., П. был уж слишком привередлив и то и дело требовал изменения скорости спуска: от сих до сих как можно медленнее, а теперь быстрее. Кроме того, Ж. никак не оставляла одна мысль: П., прекрасно знавший, что он не захочет ввязываться в драку из-за припрятанных в кармане монет, конечно, надует его гораздо больше, чем на обычные две или три монеты в двадцать пять песет. А что, если преподнести ему сюрприз — показать, как впервые «городской» ведет себя так же, как они, и вырвать у обманщика зажиленные деньги, пусть даже ради этого придется пустить в ход кулаки? Чем больше Ж. думал об этом, тем больше он нервничал и кровь закипала в его жилах. Решено: когда П. поднимется наверх, он потребует, чтобы тот вывернул карманы. И в голосе его будет звучать спокойствие. Да, самое главное, чтобы голос у него не дрожал. А если П. не согласится, он раскроит ему голову. (Глагол «раскроит» Ж. перенял как раз у своих деревенских приятелей, и ему казалось, что он звучит очень аристократично.) Издалека доносились звуки включенных телевизоров: музыка из сериала о Диком Западе, который показывали по понедельникам в это время.
— Потрави еще немного! — закричал П. из недр колодца.
Ж. отпустил веревку немного быстрее, и вдруг раздался глухой звук: веревка оборвалась. Ж. услышал плеск, приглушенный удар, эхо, вскрик. На несколько секунд наступила тишина. Потом послышался сердитый голос П. на фоне всплесков воды.
— Ты что наделал?
Голос П. доносился издалека, из глубины колодца, где он пытался удержаться на поверхности этого крошечного, глубокого и круглого бассейна, стенки которого поросли мхом.
— Ничего я не делал. Просто веревка оборвалась.
— Беги на баштан, что внизу, и тащи крутец, что висит в боронке!
Ж. замер. Его фонарик освещал все пространство внутри колодца: П. плавал с трудом и старался ухватиться за стенки, но его пальцы скользили по влажному мху. Вдалеке раздавались первые выстрелы телефильма.
— Давай скорее! И убери свой фонарик, совсем ослепил!
— Куда ты говоришь, надо сходить?
— На нижний баштан. В боронке есть крутец. Тащи его сюда!
Ж. потушил фонарик. В темноте казалось, что П. внизу больше нет. Как будто вообще ничего не произошло. Ж. решил дать бедняге последний шанс:
— Что я тебе должен принести?
П. не ответил. Снизу еще доносились всплески — он пытался удержаться на поверхности. Ж. бросил в колодец конец веревки, который он сжимал в кулаке все это время. Когда веревка упала в воду, это произошло почти беззвучно.
Ж. повернулся и медленно пошел в сторону поселка, слыша, как зовет его П. На ходу он размышлял, кто из них двоих — Б. или он сам — должен будет удивиться больше, узнав новость. Но уж, конечно, он предоставит Б. возможность сказать: «Вот сукин сын! Хотел нас надуть и прикарманить все деньги, не поделившись с нами!» Ж. пришел домой как раз вовремя, чтобы увидеть, как хороший ковбой пускался в погоню за плохими индейцами, которые хотели наказать хорошую девушку из своего племени. На ужин был опять вишисуаз.
Заложник
Боррель написал последнее слово, поставил точку, вытащил лист из пишущей машинки и стал рассматривать его издали, на расстоянии вытянутой руки, словно это был рисунок. Потом он перечитал стихотворение:
На колени он медленно встал,Не заметив, что морока луч —Это темная песнь, что из тучПосылают ему, как сигнал.Запах серы под сводами плыл.В глотку зверя он прыгнуть готов.Глухо ухают совы без крыл,Среди бреда гусей и огня петухов.
Боррель присовокупил этот лист к двадцати одному предыдущему, которые лежали в голубой папке, потом напечатал еще на одном листе заглавие «Портфель» и девиз, под которым он представлял свое произведение: «Aliquando bonus dormitat Homerus»[51]. Потом он повторил этот же девиз на конверте и еще на одном листе. На этом же листе он к тому же указал свое имя, адрес и телефон и положил его в конверт. Затем провел языком по краю и заклеил конверт.
В копировальном центре на углу Боррель сделал три копии рукописи, а потом в писчебумажном магазине купил обложки. По возвращении домой он спрятал одну из ксерокопий в ящик стола, а остальные две и оригинал вставил в обложки и приготовил пакет. Потом написал на нем адрес авторитетного учреждения культуры и побежал на почту. Заканчивался последний день приема произведений на самый главный национальный поэтический конкурс.
Боррель никогда не думал, что фотовспышки и микрофоны ведущих программ могут так органично стать частью того мира, в котором живут поэты. Поэтому его удивило то, с каким спокойствием он принимал около полуночи толпы журналистов, которые неожиданно заполонили всю его квартиру. За полчаса до этого телефонные звонки пробудили его от сна, в котором ему виделась геометрическая прогрессия, записанная огромными цифрами. Он столь мало надеялся на победу, что спал, совершенно не переживая по поводу хода голосования.
Людская молва сделала свое дело, и первое издание «Портфеля» было распродано практически до появления критических статей. Когда они появились (и странное дело: все его хвалили, кроме одного критика, который нашел в его стихах непорядок с рифмами), издательству пришлось поспешно заказать в типографии третье издание. Многие десятилетия в прессе не звучал столь стройный хор голосов, заявлявших о появлении новой значительной фигуры в литературе. «Поэзия Борреля, — говорилось в одной газетенке, — доказывает, как бы нам ни было трудно в этом признаться, что мы до сих пор не открыли для себя всех граней этого загадочного параллелепипеда, находящегося в постоянном процессе трансформации, каким является и каким должна быть поэзия». «Высокие художественные достоинства этой книги, — говорилось в другой, — превращают „Портфель“ — с самого момента его появления — в важную веху не только местной поэтической традиции, но и всей европейской поэзии, которая на протяжении десятилетий и до настоящего времени стояла на якоре, удерживающем ее в водах нерешительности и смятения».
Боррель был доволен. Его радовал не столько сам успех, сколько то, что, выходит, он не ошибался, когда думал, что его стихи созвучны чувствам нынешней эпохи. Благодаря своему простому искусству, которое на первый взгляд казалось столь несовременным на заре двадцать первого века, Боррель превращался в «жреца всех тех неуловимых эмоций, что раздирают души его современников».
Друзья, горячо любившие Борреля, устроили в его честь множество вечеринок. Все они искренне радовались успеху поэта, который требовал от жизни лишь одного — чтобы его оставили в покое и дали ему возможность писать. Близкие ценили в нем еще одну черту: в отличие от большинства литераторов, он никогда не просил никого прослушать свои творения и не мучил друзей пространными рассуждениями о сути поэзии и о том, какой она должна быть. Все знали, что ему пришлось изрядно попотеть, прежде чем выкристаллизовались двадцать два стихотворения, вошедшие в «Портфель», потому что ни один из промежуточных вариантов его не устраивал. Боррель никогда не предавал самого себя ради успеха — успеха, который мог бы прийти к нему гораздо раньше, если бы он сдался и стал следовать моде, если бы не защищал с убежденностью, лишенной, однако, оттенка пророчествующего высокомерия, свое видение поэзии на рубеже веков.
Первым организовал вечеринку Жузеп, потом его примеру последовал Манель. Затем настала очередь Андреу, Марты, Игнази, Рамона, Марии, Терезы и Жерарда. На вечеринке у последнего Боррель признался, что, если празднества будут продолжаться в таком же ритме, он не сможет вернуться к своему столу раньше, чем через несколько недель. Но радость победы, естественно, должна была найти себе выход. Потом вечеринки организовали Щеск, Роза, Корина, Эмили, Мария-Роза, Тони, Анна, Нурия, Аркади, Арнау, Жузеп-Мария, Томас, Сумпта, Альбина, Микель, Артур, другая Анна и Пепа.
Однажды вечером, когда с момента присуждения премии на конкурсе поэзии прошло уже два месяца, Боррель (закончив говорить по телефону сначала с ведущим радиопрограммы, который поинтересовался его мнением по поводу смерти одного знаменитого поэта весьма почтенного возраста, а потом с Анной, которая дулась на него за то, что он уже несколько недель не звонил ей) сел за свой письменный стол и погладил пальцами его края. Со дня присуждения премии он редко за него садился, и это вызывало у него досаду: в некотором смысле этот стол, за которым он работал столько лет, был ему верным другом. Боррель повернул голову и посмотрел на непрочитанные томики, которые скопились в углу стола, где он всегда складывал книги, которые намеревался прочесть в ближайшее время. Обычно стопка была маленькой, потому что книги быстро прочитывались и исчезали со стола. Пока поэт пытался вспомнить, сколько раз — два или три — он садился за стол за последние два месяца, снова зазвонил телефон. Это оказался корреспондент из третьей (по показателям тиражей) газеты города. Разговаривая с ним, Боррель подумал, что, в сущности, он провел едва ли не половину времени в последние два месяца именно за этим занятием: сидел у телефона и договаривался о встречах с журналистами, просившими у него интервью, на которые у него ушла остальная часть времени. Поэт полагал, что ни в одном уголке страны не осталось, наверное, ни одного средства массовой информации (печатного издания, радиостанции или канала телевидения), где бы не появилось интервью с ним, взятое журналистами, которые в девяноста процентах случаев перевирали его слова. Возможно, делали они это не злонамеренно, а просто потому, что недостаточно точно воспроизводили оттенки его выражений. На другом конце провода сейчас был один из тех журналистов, которые в ночь присуждения премии приехали к нему домой. Очень скоро Боррель понял, что на этот раз газетчик просит его не об интервью, а о материале для своего издания. Материал должен был представлять собой стихотворение в следующий воскресный номер. Боррель попытался вежливо уклониться, объяснив свой отказ тем, что за последнее время смог лишь набросать несколько идей, которые пока еще не обрели окончательной формы. Журналист настаивал: то, что стихотворения находились в зачаточном состоянии, большого значения не имело.
