Висенте Сото - Три песеты прошлого
— Подожди меня здесь.
А Бернабе сказал:
— Нет, этого я тебе не позволю. Вас всех могут поставить к стенке: тебя, твою мать и твоего отца.
— Я это знаю, — сказал Висенте. — Пойду спрошу… Что они скажут. А ты подожди. — И, поборовшись немного с Бернабе (в шутку, со смехом), вошел в подъезд.
Лифт вызывать не стал. Не спеша поднялся по темной лестнице, вошел и так же не спеша изложил родителям проблему. Не спеша, чтобы конь времени не понес его и не убил до смерти. В полутьме, потому что и в голове его было темно, он и сам не знал, хочет он или не хочет, чтобы домашние согласились с его проектом. Но скоро он это узнает, и он шагал по ступенькам и с каждым шагом знал все меньше, останавливался чуть ли не на каждой ступеньке и задавал себе этот вопрос. Сердце колотилось все сильней, радость испарилась, и он все спрашивал себя: ну зачем я это сказал? Зачем, зачем? Я сказал: у меня в доме, я верю, что его можно спрятать в моем доме. В моем доме. Теперь к нему взывали его собственные слова. Твои слова раньше тебя попадают в будущее и оттуда тебя зовут. Еще и еще раз зовут. Некоторые не смеют ослушаться. И поступают так или иначе. Но Висенте не мог вернуться на улицу и сказать Бернабе, что он сдался. Тут даже и врать не понадобится: дома сказали, что… Подвергать опасности жизнь отца и матери… И голову его заполняла тьма, а душу — страх. Страх за мать, за отца, за всех, да кто я такой, чтобы… Но его ждали его собственные слова. Ждали. “Я думаю, что…” “В моем доме… В моем доме…” Дядя Ригоберто. В горле пересохло, ноги дрожали, на лбу выступил пот. Вокруг — темная ночь. Где-то наверху хлопнула дверь. Почем знать, кто это вышел и зачем: чтобы спуститься по лестнице или броситься в пролет, почем мне знать, тьма египетская, ни одной лампочки, черт бы побрал. И Висенте поскакал наверх, добежал до своей площадки, позвонил, ему открыл отец, удивился:
— Что с тобой?
— Ничего, папа, ничего. Сейчас расскажу.
Прошли в кабинет отца, отец все разглядывал Висенте, и тот сказал:
— Мой друг Бернабе прячет у себя дома своего дядю. Его хотят убить, сейчас я тебе расскажу.
Отец, продолжая разглядывать Висенте, спросил:
— За что его хотят убить?
— Не знаю. Откуда мне знать. Он из правых. Так они считают. Ходит к мессе и все такое прочее. А может, просто потому, что он так высок ростом. И носит на шее огромный скапулярий. Это все знают. Сам высоченный. Ходит с процессиями. Играет на трубе и выступает впереди оркестра на всех праздниках. А на шее скапулярий болтается.
Наверное, Висенте был сильно взволнован, но он вдруг замолчал, потому что его разобрал смех. И отцу это передалось, но тот подавил смех и сразу посерьезнел. И оба глядели друг на друга серьезными глазами. Почти серьезными. Ей-богу. Ни смешинки. Молча и серьезно смотрели друг на друга. И Висенте без всякого удивления понимал, что знает ответ отца, незачем и спрашивать. Он читал его мысли. Так ему казалось. Что-то вроде жужжания подключенной к сети электрической машины. Внутри загорается огонек. Никогда еще Висенте так хорошо не понимал отца. Он чувствовал, что тот хочет помочь ему.
— Кому об этом известно? — спросил отец.
— Одному Бернабе, — ответил Висенте. — Но я сам понимаю, что это — безумие.
Отец все думал и думал, и Висенте захотелось покончить разом, он уже отчаялся, но отец сказал:
— Это может продлиться еще не одну неделю. И это очень все усложняет. Это может продлиться еще много недель.
Висенте сказал:
— Ладно, папа, оставим это. Я пошел.
А отец:
— Подожди, Илария ведь там, на той стороне.
Уже так говорили: на той стороне, то есть в Испании и в то же время — не в Испании. Илария была их служанка. Накануне мятежа поехала недельки на две к родственникам в деревню близ Сарагосы. А в душе Висенте рос страх. Он догадывался, о чем будет говорить отец, и заторопился: забудь об этом разговоре, папа, забудь, — но отец ему возражал: да ты пойми, Илария ни о чем не догадается (а Илария была словоохотлива, молчать просто не могла, вот в чем была загвоздка), и Висенте продолжал настаивать: и говорить нечего, забудь об этом, — а отец говорил: конечно, ее комната свободна, места в доме хватит.
— Ну все, — сказал Висенте. — Я пошел. Бернабе ждет меня внизу. Прощай.
— Да подожди ты, — сказал отец.
И тут в кабинет вошла перепуганная тетя Лоли:
— Что тут происходит? О чем вы спорите?
Затем вошла и мать Висенте:
— Что случилось? О чем вы тут говорите и почему не идете ужинать?
— Вот что, — решил отец, — спустись к своему другу и немного погодя приходи сюда снова.
А Висенте: да о чем тут говорить, все ясно. Женщины опять подступили с вопросами, отец вытолкал Висенте за дверь, тот говорил, что незачем ему подниматься, он лучше пойдет погулять.
Вот как все было, примерно так. Друг друга перебивали. Каждый говорил свое. Бернабе ждал, прислонившись к фонарному столбу, фонарь не горел, и Бернабе, казалось, угас, так что поначалу Висенте не сказал ничего. Бернабе, поняв, в чем дело, сказал только:
— Ну ты и силен!
— Послушай, — попросил Висенте.
— Что еще ты можешь сделать? Не беспокойся. Я никогда об этом не забуду.
— Бернабе, — сказал Висенте, — это я не решаюсь привести сюда твоего дядю. Это я боюсь. За родителей.
— На твоем месте и я бы боялся. Я и на своем месте боюсь, хотя ты знаешь, кто мой отец.
— Будет тебе. Мой отец меня просто убил. Как будто речь идет о… о том, чтобы пойти в кино. Вот что меня испугало. Он ни минуты не колебался. Тут до меня и дошло. Я ему: ладно, брось это, забудь, — а он: нет, ты подожди. Черт меня побери совсем! — Висенте ходил взад-вперед, Бернабе шагал с ним рядом:
— Ну, силен мужик!
— Кой черт мужик!
И так они продолжали прогуливаться под звездами, Висенте спросил, как же теперь быть с дядей, и Бернабе, который был меньше озабочен, чем раньше, и куда меньше, чем Висенте, ответил: там видно будет, как-нибудь уладим, ей-богу, брось ты беспокоиться, — как это мне не беспокоиться, что ты теперь будешь делать, — а Бернабе: да я еще не решил, есть тут два-три варианта, — а Висенте не унимался: какие там варианты, это ужасно — и готов был снова сказать: знаешь, я думаю, что в моем доме, — и вот, повернувшись в очередной раз, они увидели отца Висенте, он сам к ним вышел. В домашних туфлях. Так что шагов его они не слышали. И конечно, каждый из трех считал маски двух других неправдоподобными в игре ночных теней и звездного серебра. Лица источали улыбки. И страх. Им казалось, что говорить не о чем, и они молчали. Наконец отец Висенте сказал:
— Привет, знаешь что, мы подумали…
— Здравствуйте, как поживаете, — ответил Бернабе. Они пожали друг другу руки.
— Давайте подумаем, — сказал отец Висенте.
И часа через два дядя Ригоберто оказался в доме Висенте. А его преследователи, если разыскивали его в эту ночь, остались наедине с валенсийской луной. Небесный мореход держал ее двумя пальцами, как подсвечник, и светил ткачу, чтобы тот продолжал ткать свою замысловатую сеть снов о славных и чудесных приключениях. Наверняка в это время они говорили какие-то несущественные слова, которые обычно бросают на ветер. Потом Висенте, когда он будет вспоминать эти слова, не так легко восстановит их в памяти. Или ему будет казаться, что он их восстановил. Вероятно, Бернабе сказал:
— Но я не могу согласиться…
На что отец Висенте, видимо, ответил:
— Нет-нет, мы предлагаем это от всего сердца.
Конечно, оба должны были сказать нечто подобное, повинуясь законам вежливости. Висенте хорошо запомнил, что сам он молчал и слушал и его переполняла дикая радость, от которой даже мороз подирал по коже. Должно быть, пот его стыл на холоде. Лучше он помнил те слова, которые не были брошены на ветер. Например, те, которыми они с Бернабе обменялись, когда шли вдвоем за дядей Ригоберто.
Они оба задыхались. Шли не быстро,не разговаривали, а все равно задыхались. Не очень сильно, но все же. Вот оно что. А когда уже подходили к дому Бернабе, тот сказал:
— Я вспоминаю, как ты носил мне еду в школу. Вспоминаю тот кусок хлеба. И картошину помню.
Тут Висенте почувствовал, как запылали его щеки — не от стыда же? — какое там, и он не знал, куда деваться, либо он тут же умрет, либо из самых темных глубин его безмолвия всплывут какие-нибудь глупые слова, да они и всплыли, действительно глупые, но они разрядили напряжение:
— Эм-а — сука. — И тут оба расхохотались деланным смехом, который хоть и не приносит такого облегчения, как искренний, но службу служит, и, когда они вошли в дом, им обоим казалось, что самое трудное — позади.
А чего стоили слова отца, когда он увидел мешок на спине дяди Ригоберто!
— Что это? — в ужасе спросил он.
Было уже за полночь, и они пришли только вдвоем (заранее было оговорено: никто из родных Бернабе, кроме него самого, не будет знать, где спрячется дядя Ригоберто) . И дядя Ригоберто опустил взор и склонил голову, как и перед уходом из дома Бернабе, где все на него уставились — на его огромный горб, в котором он таскал свою жизнь, свою заботу и свою надежду. (Все его окружили, судили-рядили. Сокрушенно и не без насмешек. Как он это потащит? Как? Кому-нибудь со стороны покажется, что мешок набит бомбами. Или мертвыми головами. Или тыквами. Но никто не подумает, что там духовые инструменты. И все же. Он готов умереть. И умрет, скажи ему об этом. Родственники ломали руки. А Висенте лишь сказал:
