Лин Ульман - Благословенное дитя
В Осло Молли спала вместе с мамой. Спала она крепко. Каждое утро, проснувшись и позавтракав, мама говорила:
— Ну-ка повернись, Молли! Мне кажется, что ты и за эту ночь подросла!
А Молли громко смеялась, спрыгивала со стула и вертелась волчком.
Сейчас остров опустел, паромы перестали ходить по расписанию, магазин сократил часы работы, а побережья опустели.
Наконец-то жители острова могли протянуть руки к солнцу и насладиться его ясными сияющими лучами, которые согревали тело, кожу, руки и кончики пальцев, напитывали их теплом перед наступлением настоящей осени, когда ветер и дождь примутся выкапывать катакомбы в ноябрьской тьме.
* * *На остров налетали новые шторма. Ветер обдувал каменистое побережье, скалу в море, на которой прежде загорали девочки, закрытый магазин и пустынные шоссе. Он пробирался в запертые дома, в постели со свернутыми матрасами и гулял по углам, которые теперь уже не были чистыми. Если бы поздней осенью кто-нибудь (хотя таких не нашлось) забрался в белый домик из известняка, то наверняка задался бы вопросом: и где же, собственно, Роза убиралась? На подоконнике лежали кучки мух — некоторые из них наверняка проснутся к январю, когда Симона заглянет проведать дом. Она прихлопнет их и сметет в сугроб, но не всех, поэтому после ее ухода на подоконнике вновь вырастут кучки сонных мух. На кухне — в хлебнице, под холодильником и возле телефона — везде мышиный помет, а в шкафчике под раковиной живет самая настоящая мышь. Мыши вполне хватает того, что Роза забыла прибраться на одной из полочек и там остались, например, кусочки сыра. На остров падал снег, и в доме становилось так же холодно, как и на улице. Однажды ветер был настолько сильным, что в гостиной дома Исака слышались его завывания, он даже сбил с ног семидесятилетнего сына Большого Члена, так что тот сломал бедро и начал ходить с палочкой, как другие старики. По полу гостиной летали комки пыли, перемещаясь из одного угла в другой. Эти пыльные комочки играли друг с дружкой и рассыпались на множество комочков поменьше, те — на еще более маленькие, а затем на остров опустилась тьма — она поглотила море, небо, поляны и изгороди; сквозь щели, дырочки и неплотно прикрытые шторы, которые невозможно было задернуть до конца, она пробралась в дом Исака. Ничто не смогло спрятаться от зимней тьмы. Ни кресла, ни часы, ни секретер, ни синяя керамическая ваза.
* * *Когда нагрянули морозы — местные жители говорили, что такой холодной зимы не было с 1893 года, — вода в трубах замерзла, и трубы лопнули, а потом, в начале апреля, наступила оттепель, и вода хлынула на пол в кухне, в ванной и залила Розину комнату для стирки. Когда Симона зашла в дом во второй раз (в основном для того, чтобы прихлопнуть мух, потому что в уборке смысла не видела, если дом все равно нежилой), то в нос ей ударил запах плесени и сырости, и она оказалась по колено в воде.
— Какой-то древний хлам, — пробормотал вызванный Симоной сантехник. Из лопнувших труб сочилась вода. В окна, которые Симона когда-нибудь обязательно вымоет (правда, не сейчас), падал свет.
Из земли уже проклюнулись ростки нарциссов, а за ними должны подоспеть и подснежники.
— Старый ржавый мусор! — Лежа на полу, сантехник покачал головой.
Симона сидела за столом и курила. Она молчала.
— Пол надо вскрывать. Придется звать столяров. И еще маляра — все надо красить заново.
Когда Симона позвонила Исаку, тот едва нашел время для разговора: он сказал, что сам приехать не может, у него полно дел в университете. Он был в Лунде, а Роза тоже очень занята, потому что у Лауры проблемы в школе. Лауре не хотелось вставать по утрам и в школу идти тоже не хотелось. Тринадцать лет! «Депрессия», — сказал школьный психолог. «Лично я, — заявил Исак, — просто пристрелил бы всех этих школьных психологов». Однако Роза ответила, что ему лучше заняться своей университетской работой, а воспитание ребенка предоставить ей. Наверное, она права. Не будет ли Симона так любезна сделать все самостоятельно, а потом пусть вышлет ему счет. И заодно заплатит за электричество и телефон. Он переведет ей деньги.
Лежа на полу, водопроводчик шмыгнул носом и сказал:
— Если бы только вода разорвала трубы! Плохо, конечно, но это лишь полбеды. Вы уж поверьте! Тут все уже давно сгнило! Готов поспорить, что перекрытия надо менять целиком. — Он встал на колени. — Это дорого обойдется… работенка — не дай Бог… сами виноваты… но уж у профессора-то наверняка найдутся деньжата. — Водопроводчик ухмыльнулся. Две пачки сигарет ежедневно в течение пятидесяти лет покрыли его зубы желтым налетом. Через год он уйдет на пенсию и уедет на север.
На Хаммарсё его считали хорошим человеком.
Погасив сигарету, Симона улыбнулась. Она решила, что когда расцветут подснежники — а здесь, на лужайке перед домом, их бывает целое море, — то она нарвет огромный букет и поставит его у себя дома в вазу. Здесь их все равно никто не хватится.
* * *Симона вытерла воду на кухне, в ванной и комнате для стирки; хотя убираться смысла не было (ведь теперь дом продадут или полностью отремонтируют), она взяла мешок для мусора и прошлась по комнатам, выкидывая все, что посчитала ненужным, — начиная с дохлой мыши из-под раковины и заканчивая старым детским рисунком на сушилке. Симона попыталась было прочитать надпись на рисунке, но выцветшие чернила невозможно было разобрать. Водопроводчик залатал трубы, а столяр оторвал несколько досок на полу и заглянул внутрь. По его лицу было ясно, что там лишь гниль и плесень. Он сказал, что на ремонт уйдет уйма времени и денег.
— Эти старые дома на глазах рушатся! — добавил он.
Когда Симона позвонила Исаку, тот лишь вздохнул: мол, это подождет. Сейчас у него денег нет. Он не знает, когда вернется на остров. Нет, в этом году они летом не приедут.
Наступила осень, и местные жители начали поговаривать, что никогда еще на остров не приезжало столько отдыхающих, как в этом году. Хотя лето выдалось холодным и влажным, а дождь моросил всю вторую половину июля, выручка магазина увеличилась на двадцать процентов, а кемпинг был забит палатками и грузовиками.
Однажды летом двое пожилых супругов остановили Палле Квиста возле киоска с сосисками и спросили, не собирается ли он написать и поставить еще одну пьесу. Он помнил их. В семидесятых они всегда подходили к нему после спектакля и хвалили. Супруги — она в огромном цветастом купальнике, а он в шортах — выжидающе смотрели на него. Палле Квист покачал головой и сказал, что ему приятно это слышать… Но… Нет, скорее, нет.
— Хотя… кто знает?! — сказал он, глядя им вслед. Они шли на пляж. Внезапно он почувствовал прилив радости, какой давно не испытывал. — Кто знает?! — крикнул он им в спину. —
Может, в следующем году?
* * *Насвистывая, Симона ходила из комнаты в комнату. Ее лицо напоминало сморщенное красное яблоко, а кожа на больших руках загрубела. Она прошлась тряпкой по полу в ванной, прихлопнула проснувшихся на подоконнике мух, протерла стол и дверцы шкафов. Наверняка гниль уже добралась и до стен, но она привыкла к запаху, он даже нравился ей. У каждого дома есть свой запах, поэтому пусть этот дом пахнет гнилью и морем. Сюда она может приходить, чтобы побыть в одиночестве, спокойно посидеть за столом, глядя в окно на падающий снег. Здесь она может, ни о чем не думая, выкурить сигарету, и никто не будет донимать ее вопросами или просьбами. Почему бы ей не выкроить минутку, чтобы перевести дух?
Иногда она выпивала чашку растворимого кофе или ложилась отдохнуть в комнате одной из девочек. Больше всего ей нравилась комната старшей, Эрики. Симона разложила там матрас и нашла в бельевом шкафу одеяло. Лежа там в первый раз, Симона подумала, что хорошо бы навсегда остаться здесь, в этой незнакомой комнате с потертым пестрым половиком и старыми выцветшими киноафишами, вечно лежать тут, в холодной чужой кровати, и просто существовать. Никто не сможет отыскать ее. Никто не услышит ее криков, воплей или громкого торжествующего пения.
Ко всему прочему, у нее теперь есть деньги. Раз в два месяца Исак переводит ей деньги, чтобы она присматривала за домом, содержала его в чистоте и звонила Исаку в случае необходимости. Симона лежала в комнате Эрики. Ложилась она с трудом, и подниматься ей тоже было трудно, однако когда она наконец смогла потянуться, разминая старые суставы, то ее тело словно запело. Открыв тумбочку, она вытащила оттуда стопку старых журналов для девочек. Рассмеявшись, бросила их на кровать и принялась за чтение.
* * *Зимой на Хаммарсё мало отдыхающих, а те, кто все-таки приезжал сюда, наотрез отказывались называть себя туристами. Летом они и носа бы не сунули на остров, ведь тогда остров сам на себя не похож. Летом Хаммарсё расцветает, приобретая некое особое обаяние, однако все его летнее очарование — лишь иллюзия. «Посмотри на меня — на мою красоту в бледных лучах вечернего солнца, посмотри, как я танцую с красными маками в волосах». Нет, те, кто приезжал зимой, любили остров за серые скалистые пейзажи, за безутешный холодный ветер, длинные ночи, темное пустынное шоссе и безлюдное побережье. Зимой небо сливалось с землей и становилось белым, серым или черным. Неизменным. Незыблемым. Лишь тот, кто отваживался снять шапку и не боялся отморозить уши, слышал звуки острова. Море — оно было там всегда. Шум моря не слышать невозможно. Однако звучал и лес — ветер в верхушках деревьев, чья-то тяжелая поступь по замерзшему снегу и звук тяжелого дыхания — вдох-выдох. Звук человека, знающего дорогу и ловко пробирающегося через кусты и ветки, между заваленных снегом елок. И там, в конце тропинки, которая не похожа на тропинку и настолько завалена снегом, что не похожа даже на полоску земли, будет небольшая полянка. Здесь тот, кто приехал на остров зимой, остановится. Закончив свой путь через кусты и заросли, он остановится и выпрямится. Чтобы добраться сюда, ему пришлось сгибаться в три погибели и даже порой ползти на четвереньках, и именно сейчас, когда он выпрямился и вытянул вверх руки, сквозь облачную пелену проглянуло солнце и зажгло снег, так что снежинки — на земле, на деревьях, на влажном лице и в волосах — заискрились и засияли.
