Александр Генис - Сладкая жизнь
Заморские экспедиции придали португальской архитектуре оригинальные нюансы. Местная готика полна географических мотивов. Глобус стал обычной архитектурной деталью древних церквей. На порталах монастырей изображены мореходные инструменты. Соборы уделяют равное место христианским святым и чужеземным диковинам — слонам, пальмам, жирафам. Новооткрытый мир — его величие и разнообразие — вдохновлял древних зодчих на неведомую раньше широту взглядов.
Слава великой эпохи каравелл отравила португальскую историю: она всегда ревновала к своему прошлому. Сползая в политическую заурядность, проигрывая соревнование другим имперским державам, транжиря колониальное золото на английскую мануфактуру, Португалия лелеяла свой Золотой век, когда жил великий Васко да Гама, а лучший поэт страны, Камоэнс, воспевал его открытия.
Как каждая европейская столица, Лиссабон располагает набором приличных музеев. В Америке музей — аттракцион. Тут сохраняется первичный смысл этого института — собрание диковин, кунсткамера. Обильные толпы посетителей, не задумываясь, усаживаются на пол, чтобы повнимательнее рассмотреть какой-нибудь шедевр. Картины в американских музеях всегда заново реставрируются — чтобы было хорошо видно. Американцы относятся к искусству так, как оно заслуживает, — с любопытством.
В Европе музеи старые. Дворцы, замки, поместья и особняки становились музеями постепенно. И даже сейчас они еще не закончили переход в иное состояние. Что такое Кремль — сокровищница русского искусства или резиденция правительства, музей или политический символ?
Лучший музей Лиссабона тот, что основал армянский нефтяной магнат и филантроп Гульбенкян. В его собрание вошло множество полотен из Эрмитажа, проданных Сталиным в тридцатые годы. Несмотря на то что большую часть коллекции Гульбенкян вернул России, в Лиссабоне осталось немало картин, некогда украшавших наши музеи.
Впрочем, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Какие-нибудь «малые голландцы», кочуя из одной столицы в другую, повсюду служат общему делу — создают универсальную европейскую культуру.
Тем и хороши музеи, что каждый из них представляет собой спрессованную панораму истории. Музей — инструмент познания, учебник, трактат, энциклопедия. Сама экспозиция с ее мерным чередованием эпох и стилей провоцирует посетителя на поиск универсальной закономерности, на обобщения, приложимые ко всему Старому Свету разом.
Западная цивилизация всегда колебалась между разумом и чувством. История ее духа — раскат качелей между умом и сердцем. В каждой крайней точке достигала расцвета одна из потенций. Ясная, внятная, светлая, разумная античность. Оттуда — качок в иррациональный мир Средневековья с его пламенной верой и «пламенной» готикой. И новый откат в трезвое царство разума. История набирает сил для похода за равенством, братством и счастьем — для всех. Эпоха Просвещения готовит философскую почву для прорыва в мир чистого разума, для интеллектуального апофеоза. И он произошел — Великая французская революция, со всеми вытекающими последствиями, среди которых, может быть, самое важное — романтическая реакция, опять возрождающая культ чувства, лирической стихии, вне рассудочного полета.
И все это опять обменивается на позитивные ценности научно-технической революции, чтобы вновь привести к тотальной власти рациональной догмы — революция в России. Качели раскачиваются, но амплитуда становится все короче, хотя последствия каждого поворота все страшнее. Но вот постепенно Старый Свет, устав от идеологических метаний, успокаивается, остывают страсти, входят в моду теории заката Европы, остановки истории, прекращения хода времени. Наступает равновесие сил, всемирный застой, мертвый сезон.
Сегодня Старый Свет — решусь выговорить — не производит своего специфического стиля. Европа, как современница и участница общей человеческой истории, потеряла свою исключительность, что не помешало мне увидеть Португалию во всей прелестной уникальности ее облика. С гордыми и пустыми замками, чьи стены как будто сами по себе выросли из терракотовой земли. Сейчас на замковых площадях устраивается португальская коррида, которая отличается от испанской тем, что быка убивают не на арене, а за кулисами. Прекрасно португальское побережье с отвесными, пришедшими из приключенческого романа скалами и уютными пляжами, где сушат лодки и рыбу. И я уже никогда не забуду португальский пейзаж, который делают неповторимым пробковые дубы. Каждые девять лет с деревьев сдирают кору, и оголенные дубы стоят на рыжих холмах, как в черных чулках.
* Самая интересная, потому что самая старая, часть Лиссабона — Альфама. Основанный еще маврами район пережил великое землетрясение 1755 года, чтобы донести до сегодняшнего дня то ли мусульманскую, то ли средневековую тесноту и безразличие к порядку. Однако если упадок прошловекового величия вызывает уныние, то Альфама, которая стоит уже лет триста без ремонта, жизнерадостна и живописна. Больше всего Альфаму красит стираное белье. Развешанное на фасадах, оно служит городу пестрым театральным занавесом. Кажется, что вот-вот простыни раздвинутся, и начнется веселое представление из сказок про Буратино или Пиноккио. Есть давно подмеченная художниками-классиками справедливость в том, что бедность бывает живописной.
* Самый необычный пейзаж Португалии украшает ее южное побережье — Альграви. Волны выели глубокие каверны в огненно-рыжем песчанике отвесных скал. Пещеры, соединенные пробитыми водой туннелями, образуют фантастические лабиринты, по которым привольно гуляет ветер — и туристы.
* Обычно в Португалии едят рыбу. Особенно хороши жаренные на решетке сардины, которых мы привыкли встречать только в консервных банках. Однако настоящий португальский обед — бакалао. Это высушенная до твердости дерева треска. Иногда из нее и впрямь делают балки в потолках рыбацких хижин. Чтобы вернуть рыбу в съедобное состояние, ее сутки вымачивают в холодной воде, а потом запекают с грибами. Сушеная треска никогда не портится, поэтому ею кормили моряков на каравеллах. Так бакалао приняло непосредственное участие в Великих географических открытиях.
Письма из Индии и Непала
С какой бы целью турист ни приехал в Индию, первое, с чем он столкнется, будет экономика, вернее — ее отсутствие. Слова, особенно те, что часто встречаются в газетах, создают ложное представление о тесном знакомстве с предметом, который они описывают. Среди прочего это относится к понятию «бедность». В моей советской жизни бедность означала перебои в продаже сосисок, в американской — необходимость ездить в автомобиле десятилетней давности. Но только в Индии понимаешь, какие беспредельные горизонты скрывает это слово. Настоящая — а не риторическая — нищета переворачивает представления об обычном. Взять, например, город, но город без уличных фонарей, тротуаров, витрин. Даже без домов — вместо них невнятные навесы, под которыми индийская семья готовит еду на жаровне. Топливом служит коровий помет, дым от которого собирается плотными клубами, будто сюда сбросили сотню авиационных бомб.
Впрочем, навеса может и не быть. Просто стоит у дороги кровать с полуодетым человеком. Но может не быть и кровати. И человек может быть совсем голым. И все это обозначается тем же словом — город, — как и Париж, Рим, Москва.
Больше всего в Индии поражает отсутствие того, что мы считаем необходимыми предметами цивилизации. На дорогах тут не машины, а волы. Поэтому нет и дорожных знаков, правил движения. Если у вас все же есть машина, то можете ездить как вздумается, но только днем — ночью на дорогах спят люди и коровы.
В городах нет канализации. Есть сточные канавы, к которым присаживаются мочиться мужчины — здесь они это делают на корточках. Нигде не видно супермаркетов, аптек, парикмахерских — вместо них брадобреи, обслуживающие клиентов на обочине.
И так во всем. Велосипед — знак достатка. Бедность грозит голодной смертью. Мы зовем неграмотными тех, кто Достоевскому предпочитает комиксы. В Индии это означает, что таксист, точнее, велорикша, не может прочесть визитную карточку отеля. Мы сетуем на толкучку в метро. Здесь толпа буквально не дает ступить шагу. Людей так много, что, когда случается стихийное бедствие, счет жертв идет на тысячи.
Уязвленный картинами нищеты, западный турист может принять путешествие в Индию за экскурсию в лепрозорий. Но местная жизнь так органично приспособилась к аскетизму, что очень скоро она начинает казаться нормальной и даже по-своему уютной. Огромные базары, куда приходят не столько за покупками, сколько за тем, чтобы насладиться ежедневной драмой жизни. Ежевечернее столпотворение улиц, огонь жаровен, возле которых сидят на корточках смуглые люди и едят что-то пахучее с банановых листьев. Цыгане с медведями на цепи, заносчивые астрологи, бородатые полицейские-сикхи. Постепенно все это увязывается в одну вполне гармоничную картину. И вот уже пестро разрисованный слон на улицах Дели кажется куда естественней длинного посольского «кадиллака».
