Герберт Розендорфер - Письма в древний Китай
Хотя мастер Юй Гэнь говорил очень тихо, господин поэт, видимо, догадался, что речь идет о нем, и взглянул прямо на нас. Собрав лоб в невероятное количество морщин, он обратился к нам в грубовато-резкой манере, отличающей всех жителей Минхэня:
— Я так понимаю, это вы обо мне говорите?
— Я поднялся с места, сделал две трети поклона и произнес:
— Я и в самом деле позволил себе непростительную дерзость заговорить своими жалкими, недостойными устами о непревзойденном мастерстве вашей высокопочтенной особы. Но я буквально лишь за миг до этого узнал, что мне выпала эта редкая удача, сравнимая лишь с лицезрением радуги во время восхода солнца, — увидеть прославленнейшего из поэтов великого города Минхэня. И сколь бы ни были тяжки мои прегрешения в те немногие годы, которые мне, невежественному червю, еще осталось влачить на земле, вся моя жизнь отныне будет озарена воспоминанием о том, что я целых несколько мгновений дышал одним воздухом с князем всех поэтов Минхэня и страны Ба Вай, с величайшим из поэтов мира.
— А, идите вы, — отозвался поэт, — садитесь-ка лучше ко мне, поговорим.
Я хотел почтительно отказаться и, как положено, дождаться третьего приглашения. Однако господин Юй Гэнь-цзы тут же собрал вещи и перешел за столик господина Си Гэя — рассудив, очевидно, что не стоит упускать случай, перед которым блекнет даже честь быть приглашенным к верховному мандарину. Поэтому и я перебрался за его стол, не забыв дважды произнести подобающие формулы извинения за то, что посмел омрачить своим присутствием сияние славы великого поэта.
— А, слушайте, идите вы, — отвечал на это поэт с замечательной скромностью, которой могли бы поучиться некоторые из наших «Двадцати девяти поросших мхом скал», — не такой уж я великий, так, пишу просто в свободное время, что в голову взбредет.
В ответ я поклялся, что непременно попрошу своего друга достать мне книгу несравненных стихов господина Си Гэя и, хоть мой непросвещенный взгляд и осквернит их возвышенную чистоту, посвящу остаток жизни самому внимательному и почтительному восхищению ими.
— А, идите вы, — возразил поэт. Здесь нужно заметить, что это выражение, «идите вы», в разговорах жителей Мин-хэня отнюдь не означает требования немедленно удалиться. Оно означает лишь: «Не стоит говорить об этом» или «Не придавайте этому значения».
— Так вы из Ки Тая? — осведомился затем поэт. Говоря со мной, он разрезал на тоненькие ломтики местные плоды, напоминающие маленькие репки: ими жители Минхэня любят закусывать Ма-люй. Называются эти плоды «Лэй Ди'с». Разрезав очередной Лэй Ди'с, господин Си Гэй пересыпал ломтики солью и снова сложил из них целую репку.
— Лэй Ди'с-ка должна плакать, как у нас говорят, — поучал он меня при этом в своей безграничной доброте.
Он имел в виду сок, который должна была выделить репка благодаря действию соли.
— Вот как, — продолжал он. — Значит, вы из Ки Тая. Конфуция знаете? — «Конфуцием» большеносые называют великого Кун-цзы. Я испугался, ибо в первый миг мне показалось, что он намекает на мое собственное «древнее» происхождение, и у меня невольно вырвалось:
— Лично не знаком.
Тут господин Си Гэй расхохотался в полный голос и несколько раз повторил, что я ему нравлюсь. Господин Юй Гэнь-цзы так и грелся в лучах снизошедшей на меня милости, хотя мастер Си Гэй не обменялся с ним еще ни единым словом. Оказалось, что о великом Кун-цзы господин Си Гэй кое-что слышал. Я немного рассказал ему об учении мудреца с Абрикосового холма. Господина Си Гэя это настолько заинтересовало, что несколько раз задавал мне вопросы. Рассказал я ему и о Мэн-цзы, о том презрении, которое этот мудрец испытывал к войне и военачальникам, а также о чжэнмин[56], что привело его прямо-таки в неописуемый восторг.
— Да, — сказал он, — «исправление понятий» — это отлично. С понятиями дело у нас обстоит хуже некуда. Вы, наверное, заметили? — Я позволил себе с ним согласиться. — Сумасшедший дом, — продолжал он, — теперь называют «лечебницей для нервнобольных», тюрьму — «исправительно-трудовым заведением», харчевню — «предприятием общественного питания»! Да-да, — закивал он головой, — нужно исправлять понятия! Как это по-вашему?
— Чжэнмин, — подсказал я.
— Чжэнмин, — повторил он несколько раз, — чжэнмин… Надо будет запомнить. Силен, собака, этот ваш Конфуций!
Не пугайся: господин Си Гэй вовсе не намеревался оскорбить мудреца с Абрикосового холма. На языке жителей Минхэня слово «собака» в соединении со словом «силен» означает высшую степень похвалы и одобрения.
Говорили мы долго. Когда я рассказал о взглядах великого Сюнь-цзы, считавшего человека злым по природе, но способным побороть свои злые помыслы, господин Си Гэй признался, что всей душой разделяет эти взгляды[57].
— Да-да, — снова закивал он головой, — человек зол. Зол и глуп. — И процитировал, глядя на нависающие над нами листья каштана, строки своего любимого поэта и покойного учителя (его имя господин Си Гэй по моей просьбе записал для меня на бумажке. Нашими знаками его можно лишь приблизительно передать как «П'ле»). Строки были такие:
Да, человек, строй планы,Считай себя светочем небес,Придумывай, что хочешь:Все равно у тебя ничего не выйдет[58].
Между тем к столику начали подсаживаться приятели господина Си Гэя, из которых по душе мне пришлись лишь немногие. Я намекнул господину Юй Гэнь-цзы, что пора уходить: он поднялся с места, я сделал поклон, заверив господина поэта в совершеннейшем почтении к нему самому и к его божественным стихотворениям, и мы удалились. Поэт еще прокричал мне вдогонку: «Я тоже конфуцианец!» Кстати, когда этот его Лэй Ди'с «заплакал», он и мне предложил несколько ломтиков, любезно поддев их ножом. Эти ломтики отрыгивались мне еще долгое время после того, как мы покинули Каштановый павильон. Однако в остальном встреча с господином Си Гэй-цзы, пишущем только в летние месяцы, произвела на меня неизгладимое впечатление.
И все же почему я о нем вспомнил? Ах да: я говорил о необъятных телесах «маленькой госпожи» из Каштанового павильона, потому что так здесь принято обращаться к женской прислуге и вообще к незамужним женщинам, в том числе и к госпоже Чжун, с которой меня столь неожиданно познакомил господин Юй Гэнь-цзы в горнице нашего постоялого двора.
Я уже не раз писал тебе, милый Цзи-гу, что одной из величайших странностей этого мира мне представляется положение и поведение женщин: они подражают мужчинам во всем, так что о каком-либо подчинении первых последним и речи быть не может. Я понимаю, что за тысячу лет многое могло и должно было измениться: но чтобы так изменились самые основы человеческих отношений?.. Мы много беседовали об этом с госпожой Кай-кун, и у каждого из нас находились достаточно весомые доводы. Я понял, что объяснить эти изменения одним лишь падением нравов и разрушением семейных уз не удастся. Госпожа Кай-кун предложила мне проявить по отношению к женщинам ту терпимость, которую великий Кун-цзы учит выказывать, например, варварам и торговцам. Никто из богов или людей, сказала она, никогда не утверждал, что женщина не способна быть цзюньцзы[59]. Что ж, против этого трудно найти возражения.
Как и госпожа Кай-кун, исполняющая должность учителя, маленькая госпожа Чжун тоже состоит на службе: она работает летающей горничной.
Ты, разумеется, спросишь: что такое летающая горничная?
Чтобы объяснить это, мне снова придется сделать отступление. Этот мир, мир большеносых, настолько чужд нашему, что я, как ты можешь судить по моим письмам, испытываю величайшие затруднения всякий раз, когда пытаюсь описать тебе хотя бы степень этой отчужденности. Он не только заполнен иными, непривычными нам вещами: у большеносых свои, особые понятия, и мысль их движется неведомыми, чуждыми нам путями. Совпадений так мало, что мне часто бывает не от чего оттолкнуться, чтобы описать то или иное явление. Поэтому мои описания нередко походят на попытки объяснить слепой черепахе, как выглядит верблюд. И у верблюда, и у черепахи имеются четыре ноги, голова и хвост, однако на этом совпадения кончаются, да и то ноги, голова и хвост у обоих совершенно различны.
В своих письмах я рассказывал тебе о поразивших меня вещах, стараясь объяснить и истолковать их в меру собственного моего разумения. Но мои рассказы, конечно, не могут дать полного представления об этом мире. Он изобилует еще множеством вещей, явлений и правил, охватывающих различные стороны жизни: я узнал и их, одни сумев объяснить себе, другие — нет, но в письмах так и не упомянул о них ни разу. Почему? Потому что описать все это не в человеческих силах. Представь себе, что я стою перед огромным тканым ковром, занимающим целую стену, с изображениями людей, животных и множества других предметов. Я могу бегло охватить его взглядом, но этот взгляд не может не быть поверхностным, отчего и описание ковра не получится ни полным, ни точным. Так, я до сих пор не рассказывал тебе об искусственных летающих драконах. Впервые я увидел такого дракона, когда мы с госпожой Кай-кун катались на ее Ma-шин по живописным окрестностям Минхэня (мы побывали, кстати, на берегу поистине прекрасного озера, в деревушке под названием Ду Чжин). Было это еще летом: мы посетили несколько озер, расположенных к югу от Минхэня, и поехали назад по широкой и гладкой дороге, предназначенной только для повозок Ma-шин. Когда мы уже подъезжали к городу (ворот у городов больше нет: о въезде в город узнают по тому, что продольную дорогу пересекают несколько поперечных, отчего, как я убедился, там постоянно бывают заторы), я вдруг увидел, как совсем низко над нами пролетел огромный железный дракон. Он летел медленно и величественно, простерев крылья и далеко вытянув голову, скорее даже парил в воздухе, не обращая никакого внимания на нашу маленькую повозку, а потому не испугал меня: он снижался, очевидно, собираясь опуститься на землю, и скоро скрылся за крышами ближайших домов.
