Джойс Оутс - Делай со мной что захочешь
— Э. ждет.
Снаружи у гардероба пожилой мужчина смотрит в ее сторону. Она не может в точности сказать, видит ли он ее или просто смотрит в этом направлении — в пустоту. Спит с открытыми глазами. А может быть, он видел, как она зашла в телефонную будку, и ждет, когда она выйдет? Может быть…
Еще один ничего не доказывающий факт, думает Э. Когда люди смотрят.
Снова бросает взгляд на свои часики, застрявшие на без четверти два в день, начало которого она не в силах вспомнить. День, который медленно, тихо распадается, пока не останется ничего, кроме органа величиной с ее руку, — руку, сжатую в кулак, пульсирующую от жары и страха. Где же мама? Почему что-то пощелкивает, стучит машинка, слышен смех там, вдалеке? Почему так далеко?
Минутная стрелка на ее часиках не сдвинулась с места, а телефон требует еще один десятицентовик. Значит, прошли минуты. Проходят. Э. закрывает глаза, вслушиваясь в аппарат, в мертвую линию. В мертвой трубке — какая-то странная пустота, словно прижимаешь ухо к собственному уху, голову к голове в надежде услышать что-то.
Она вешает трубку.
16. 1.45 дня.
Надеть белое пальто и вон на улицу, на серо-стальной свет детройтского апрельского дня, не забыв на выходе воспользоваться нужными дверями, а потом отчаянно моргать на ярком свету, точно тебя вышвырнули из тюрьмы; Э. знает, что она оправдывает смерть животных — целые долины и пещеры, полные зверей, горы зверей, бездыханные туши громоздятся высоко — серо-голубые норки и платиновые лисы, и кролики, выкрашенные в любой цвет, все животные, какие только существуют на свете, и, однако же, почему-то ее немножко подташнивает, голова кружится, она все видит, и слышит миссис К., и чувствует ее запах, чувствует запах тарталеток с крабами, которые, остывая, покрываются легкой корочкой… И еще надо натянуть перчатки, натянуть как следует, чуть ли не с удовлетворением чувствуя, как кольца впиваются в тело.
«Прелестные пальчики», — говорит Марвин, целуя их один за другим. Потом ее руку, податливую тыльную сторону ее руки. Ее грудь. Ее живот — плоский изгиб ее живота. Она лежит покорно и очень тихо — не противясь. А он целует, любит, боготворит ее — лежи тихо. Превратись в камень, будь олицетворением покоя.
Разве люди любят иначе?
В потаенных, укромных глубинах самих себя, которым нет названия, — там, где эта любовь в безопасности, где она не встречает сопротивления?
Э. идет, идет обычным шагом, думая почему-то о девушке — она видела ее, должно быть, в фильме или на какой-то фотографии, — девушке, на которую налетела стайка парней, они схватили ее, швырнули наземь, навалились, смеялись над ней, она не противилась, они все равно смеялись и продолжали свое дело, один держал ей голову, пропустив локоть под подбородком, — ведь так можно и задушить, можно шею сломать… Э. вдруг стало тревожно, неспокойно, где-то в глубине вспыхнуло желание при воспоминании о той девушке… Но все это как-то неопределенно, слишком слабо, чтобы можно было осознать. Она видит, что идет по Мэдисон-авеню обычным шагом, приближаясь к парку, которого она прежде никогда не замечала. И в клуб и из клуба она всегда ездила в машине: никто ведь здесь не ходит пешком. А сейчас она пересекает дорогу — очень осторожно, из-за транспорта — и направляется к парку. Следить за огнями светофюра — этого еще недостаточно «при том, как люди здесь ездят». Кто это сказал? Э. кажется, что кто-то это только что произнес, она даже слышит голос, он звучит у нее в голове, но это не ее голос. Она нервно поглядывает на свои часики, но не обязательно нервничать, надо постараться успокоиться: ведь не обязательно думать об этом завтраке, о запахе еды, и духов, и сигаретного дыма, о своем как бы обособленном от всего этого теле. Ей не будет плохо, как миссис К.: у нее ведь никогда не болит живот, не заболит и сейчас. Она просто прогуляется до конторы мужа, что в нескольких кварталах отсюда. Она зайдет к нему в контору и поговорит с ним.
Она успокаивается и пытается прочесть надпись на памятнике Элджеру[3]. Апрельский воздух мглист и влажен. В воздухе чувствуются какие-то непонятные течения, словно потоки дыхания многих людей. Марвина не раздражает городской воздух — в каждом городе свой особый запах, говорит он. Ты с ним миришься, а под конец он тебе начинает нравиться, говорит он. Э. улыбается — ей слышится его голос. Она действительно почти слышит его. Да, у нее в голове звучит его голос.
Она окидывает взглядом унылый маленький парк. На двух-трех скамейках сидят пожилые люди в пальто — каждый сам по себе, словно он презирает остальных. Все они кажутся беззубыми, губы у них шевелятся, словно они без конца что-то доказывают, хотя никто их не слышит. Один старик спит — голова его склонилась набок под неестественно острым углом, так что кажется, у него сломана шея. Бояться тут нечего, думает Э. Общественный парк. Эти старые, больные, неопрятные люди неопасны; даже тот, который сейчас так внимательно разглядывает ее. Неопасен. Она не боится. Она даже пытается улыбнуться ему мимолетной улыбкой, лицо его тотчас становится напряженным, и он не улыбается в ответ. Никакой улыбки для Э. Нельзя ведь всех очаровать. Мужчина не улыбается, а смотрит на нее почти злобно — маленький, красноглазый, лет шестидесяти, с мокрым носом и жидкими седыми сальными волосами, в засаленном расстегнутом пальто. Пальцы его шевелятся на коленях.
Нарядный белый фургончик останавливается между Э. и стариком. Сбоку по белому полю синими буквами выведено: Детройтская служба борьбы с грызунами.
Элина поспешно пересекает улицу и выходит на Вудуорд-авеню. Теперь она убыстряет шаг — почему? Она проходит мимо лавок, забитых досками, словно забаррикадировавшихся от нападения; затем — мимо магазина пластинок, зажатого между двумя пустующими торговыми помещениями, — грохочет музыка, кто-то взвизгивает прямо у нее в голове. Либо это пронзительно взвизгнул мужчина, либо пронзительно взвизгнула женщина. Э. бросает взгляд на свои часики: 1.45. Она чувствует себя немного лучше, шагая к конторе Марвина. Ей не станет плохо. Она замечает, что вокруг нее бредут люди — не спеша, не идут за покупками, просто бредут без цели, останавливаются, поворачивают назад, стоят и тупо смотрят через улицу, словно живут тут, на тротуаре, и у них нет никаких интересов, и им никуда не надо идти. Несколько белых мужчин, большинство черные; несколько черных женщин. Они посматривают на нее с изумлением и любопытством. Какой-то черный в блестящей розовой лыжной куртке склоняется перед нею в издевательском поклоне — или, может быть, ей это показалось? — а она спешит мимо, в строго застегнутом на все пуговицы пальто. Ничто ей здесь не грозит. «Я люблю этот город, Детройт для меня — как дом родной, со всеми его запахами и бедами», — говорил Марвин. Э. готова согласиться с ним. Ей сейчас совсем не страшно, и она чувствует себя гораздо лучше… Идет мимо обувного магазина со сверкающей красно-желтой надписью «Устаревшие модели», на тротуаре — две корзины, полные туфель, люди по обыкновению роются в них… что-то в этой груде туфель и в покупателях вызывает у Э. мысль, что все здесь хорошо, весь этот мир такой хороший, ничто в нем тебе не грозит. Молоденькая девушка с сине-багровыми лицом поднимает взгляд на Э. — губы ее раздвинуты, обнажая два огромных, торчащих вперед зуба, она лишь слегка улыбается, а у Э. это была бы широкая улыбка. Ничто ей не грозит. Кто-то налетает на нее — кажется, белый — и взволнованно говорит: «Простите меня, леди, извините», а Э. что-то произносит в ответ — быстро, не останавливаясь, но она вовсе не боится.
Она преисполнена чувства, что все хорошо, хорошо. И сама она, шагающая здесь, тоже, очевидно, хорошая, уравновешенная. И жизнь у нее уравновешенная. Она не спешит — не надо заставлять время спешить, бежать ей навстречу, как тротуар под ногами: она идет в одном направлении, а он движется в другом. Она задумчиво смотрит на скопления транспорта — автобусы, такси, легковые машины — и на скопление пешеходов на перекрестках, терпеливо ожидающих, когда изменится сигнал светофора; да, она может понять, почему Марвин так любит этот город. «Сама энергия. Этот город — сама энергия». Мир — это сама энергия, и с этим надо считаться. Э. согласна. А еще что? То, что сегодняшнее число — ничего не доказывающий факт. Да. И значит — никакой угрозы, потому что ничего не произойдет. Но она не может сказать этого Марвину, такого рода мысли надо хранить про себя. Держаться спокойно. Наивно. Неприметно.
Вместо этого она расскажет ему про завтрак, про обескураживающий отчет о финансах, про планы новой кампании… расскажет про жену судьи, как она напилась, и ей стало плохо, и какие странные вещи она говорила… Его все это позабавит.
…Конец Вудуорд-авеню, самая окраина Детройта — красивые новые дома наполовину из стекла, могучие, благородные. Она пересекает улицу к зданию городского муниципалитета и администрации округа. Небо все обложено, но в воздухе чувствуется какая-то странная, поистине вдохновенная жизненная сила; тонкие лучи солнечного света выбиваются из-под облаков, пронзают их. Э. замечает фонтан, струи воды. Красиво. Теперь она перестала дрожать. Вспоминает про миссис К. и тотчас отбрасывает это воспоминание. Рвота, умывальник и т. д. Надо забыть. Она чувствует себя сейчас совсем хорошо и откровенно озирается: она — единственная на всем тротуаре, кто не спешит. Люди, входящие во вращающиеся двери здания, хорошо одеты, почти все, за исключением нескольких обтрепанных, шаркающих субъектов. Только один пожилой, ничем не занятый человек, отделившись от толпы, стоит прислонясь к бетонной стене. На него можно не смотреть. Контора Марвина совсем уже рядом: через пять минут Э. будет в безопасности у него в кабинете — даже меньше чем через пять минут; ничто ей не грозит. Да и с какой стати ей могло бы что-то грозить?
