Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть
Не слезая с седла, посреди степи, на солнце, я съел арбуз, рядом с одним из тех бедолаг, что весь день жарятся на краю дороги, предлагая туристам желтые дыни. Он смотрел на меня как зачарованный, потому что я говорил на его языке и мы понимали друг друга, даже от чаевых отказался, хотя я предлагал ему целый дуро, хорошо хоть вообще что‑то взял; через изрядное расстояние я увидел двухэтажный автобус из города Лондона, весь измаранный ужасными надписями и рисунками, без сидений и полный девушек и парней в плавках, они пели и играли па гитарах, а один из них вел автобус. Водители многих других машин тоже ехали голяком, по крайней мере от шеи до пояса, в том числе многие испанцы, тут я сообразил, что напрасно строил из себя пижона, и остался в плавках, я хотел, как все, выставлять напоказ кожу и малость подзагореть. Ветерок, который своим быстрым бегом вызывал «Могучий», обдувал меня, и не так чувствовалось, как горит спина из‑за отчаянно палившего солнца.
Таким‑то образом я проехал всю эту область, более близкую мне, чем Ламанча, и более красивую.
И при въезде в селение, не помню точно — в какое, и даже не в самом селении, а у поворота на него гвардеец свистит и приказывает мне остановиться. Чего надо этому типу, говорю я себе под нос, разве я сделал какую- нибудь промашку? Подходит этаким франтом в новехонькой белой униформе, а сам золотушный, весь в прыщах, с черным галстуком, при ремнях и пистолете, а вокруг нас уже собирается народ, и я вижу, что люди хотят повеселиться.
Это ты тот беспутный, что недавно промчался на полной скорости в чем мать родила, вот я тебя и арестовал, и меня не разжалуют из‑за дурацких шуточек какого‑то подонка. Слезай и следуй за мной! Твое счастье, что остановился сам, было бы хуже, останови я тебя силой. В тот день ты от меня удрал, ублюдок, но сегодня, если вздумаешь бежать, я буду стрелять и прикончу тебя, хулиган.
Все это он выпалил одним духом, хотя он немного заикался, то ли от волнения, то ли от злости, один глаз угрожающе дергался, а я себе стою в плавках и не дергаюсь, потому что или он меня арестует, или пристрелит.
— Пошли — пошли, — он уже ухватил меня за локоть, я не знал, что делать, и смотрел на людей, прося помощи, — и машину свою тащи. Я тебе задам и твоему орудию преступления… Развращаешь людей и измываешься надо мной. Нет, я тебя узнал, и теперь ты получишь по заслугам. Пошли‑ка в участок. И не возражай, что тебе…
Да я и так молчал, вот влип, мамочки. Хорошо еще люди начали смеяться, некоторые свистели и за спиной остолопа крутили пальцем у виска. «Удирай, — сказал мне кто‑то, — пользуйся минутой, этот тип впутает тебя в скверную историю». Но я не знал, как лучше поступить, ведь эти сумасшедшие что хочешь могут выкинуть.
Гвардейцу кричали, что он ошибся, что виновный, этот бессовестный эксгибиционист, — совсем не тот, «тот был другой, Макарио, это не он, этого парня я хорошо знаю, он тут не раз проезжал…», но подлец не хотел меня отпускать: «В участок» — и стискивал мою руку, как будто хотел утащить меня вместе с мотоциклом, «Этот гражданин арестован, и тот, кто воспротивится действиям властей…», но тут появился другой полицейский, слава богу, это был явно капрал, он подозвал моего психа и стал говорить ему, что он ошибся, что я не преступник и так далее; воспользуйся я случаем и удери на «Могучем», прибавив газу, меня не оштрафовали бы на десять песет, а они меня все‑таки оштрафовали за то, что я ехал через селение в купальном костюме.
— А как же англичане, — закричал я, уплатив, — у них что, особые привилегии? Вы что, не видели их нагишом в автобусе, они должны были здесь проехать совсем недавно… А все другие, едут себе в машинах в чем мать родила, им можно, да? — Я приободрился, потому что люди мне сочувствовали. — Выходит, здесь спрашивают только с испанцев, да?..
Некоторые из зевак, возбудившись, начали кричать что‑то о Гибралтаре, и это так разозлило капрала, что он приказал мне одеться и ехать через селение в брюках и куртке, видана ли такая несправедливость. Но едва я миновал селение, как снова разделся до плавок — мне понравилось ехать всем напоказ, к тому же так было прохладнее, но главное — я это сделал как протест, нельзя же давать командовать собой.
Дорога становилась все труднее, на больших отрезках она была очень узкой и полной изгибов, а в некоторых местах совершенно разрушена, с выбоинами, в которые я нырял и вылетал оттуда как мячик, от чего страдал подвес рессоры и едва не трескались колеса.
Мне удалось развеселиться, напевая, крича и бешено мчась по склонам и извивам.
Но к часу дня я был снова измучен и умирал от голода и решил остановиться, только чтобы заправиться и выпить несколько рюмок коньяку, а если это меня не подбодрит и я свалюсь замертво в кювет, то история кончится раньше, вот и все.
Мне надо было спешить, и я мчался во весь опор, когда случилось то, что должно было случиться: на одной из этих колдобин сломалось колесо. Я замечтался — и сразу же очутился в кювете, в десяти метрах от мотоцикла, но что хуже всего — когда я стал чинить колесо, оказалось, у меня нет ключа, заплат для покрышки и прочего дерьма, вот проклятье. Теперь, когда я влип в эту передрягу, которая с каждым может случиться, пусть мне скажут, чего стоит карданный двигатель с таким большим объемом, с цилиндром из крепкого хромированного алюминия, чего стоит эта рама из усиленной трубы со штампованной накладкой, с встроенным ящиком для инструмента и «бардачком» впереди, чего стоят барабанные стомиллиметровые тормоза в едином блоке, будь они неладны, и втулки с подшипниками, передняя и задняя, пусть мне скажут, чего стоит вся эта реклама, когда с тобой случается подобное несчастье, почему не предусмотрели хоть какое- нибудь запасное колесо, я говорю это серьезно и зло: ведь я еще не выплатил до конца деньги за эту «дукати», и, дай бог мне только выбраться из беды, я больше и не подумаю потратить хоть грош, пусть забирают ее назад, если хотят, свинство какое.
И какой же я был злой и несчастный, если от бешенства стал колотить «Могучего», моего красавца, словно он в чем‑то виноват.
Потом я немного успокоился и заметил царапину на локте, я увидел кровь, но это был пустяк, и я сел на землю — поглядеть, что можно сделать. Солнце шпарило, то был расплавленный огонь, волны зноя окатывали меня одна за другой, душили посреди поля, где ни на тысячу лиг вокруг не было намека на оливковую рощу, чтобы укрыться. Я был черным, кожа в пыли и грязи, чумазый — как угольщик. С трудом протер очки, такая на них была корка земли. Невозможно было сидеть просто так, если я не предприму чего‑нибудь, мне крышка. Я начал ругать и поносить самого себя, ведь это выходило из всяких границ, ничего себе конец недели, шведок, чего доброго, всех порасхватают. Я оглянулся по сторонам, никого, ни души, солнце жжет, и не на кого рассчитывать… Лишь изредка проезжала какая‑нибудь машина, дорога эта была не из самых оживленных, здесь, посреди гор, мало кто ездил и можно было околеть, что мне и грозило.
Я начал делать машинам знаки, чтобы они остановились, но эти бездушные подлецы оставляли меня подыхать одного, со сломанным мотоциклом, что уж там говорить о человечности. Может, их пугал мой вид или казался неприличным, тогда я оделся, брюки поверх плавок и все остальное, но и это не возымело успеха. Ведь видели, я держу в руке колесо и колесо проколото, а рядом со мной мотоцикл, и я вполне мог бы обойтись без их помощи, если бы не проклятая авария; я бы к ним ни в жизнь не обратился и ничего бы у них не просил, не поглядел бы даже на их рожи, а только плюнул бы, но им хоть бы что, едут, удобно откинувшись на спинку сиденья; черт бы их побрал, чего можно пожелать таким типам, кроме как разбиться на первом же повороте.
А время себе шло, и мне уже нипочем не добраться до Торремолиноса.
Я продолжал знаками просить водителей сделать милость: остановиться и подбросить меня до ближайшего селения или бензоколонки, где можно починить колесо, но никто не обращал на меня внимания, хотя они, безусловно, меня видели; ехали мимо, и некоторые глядели на меня, но словно бы и не к ним я обращался. Я растопырил ладонь правой руки, прося об остановке, большим пальцем указывал в направлении их хода, чтобы они подвезли меня, а в левой руке держал и показывал им поврежденное колесо. Но они не желали понимать, точно я ненормальный, удовольствия ради жарюсь на солнце, высунув язык. Так их и растак! Я пользовался минутами, когда никто не ехал мимо, чтобы немного посидеть, с яростью отбрасывал колесо и смотрел на мотоцикл с настоящим отвращением, я делал передышку и закрывал голову руками, а едва заслышав малейший шум мотора, стремительно вскакивал.
Нет, надо было мне давным — давно уехать в Германию или вступить в иностранный легион или еще куда‑нибудь. Всегда мне не везет, такой уж я неудачник.
Немного погодя небо внезапно прорезали два американских реактивных самолета, с ужасным грозным ревом, и потонули в двух параллельных струях белого дыма, и я уже начал проклинать их, но вдруг около меня, резко затормозив, остановилась машина, и я увидел, что машина эта — американская, а в ней полно девушек, и эти девушки, без сомнения, были молодые распутные американочки, вполне доступные.
