Марлен Хаусхофер - Стена
Нынче у меня вообще нет часов. Наручные часы я потеряла, возвращаясь с гор. Возможно, Белла втоптала их в землю. Тогда я решила, что дело того не стоит, и не вернулась поискать их. Да может, и не нашла бы. Такие малюсенькие часики, золотая игрушка, много лет назад мне подарил их муж. Ему нравилось, что я ношу красивые и изящные вещи. Мне же хотелось большие практичные часы, но сейчас я довольна, что тогда изобразила радость по поводу подарка. Ну, стало быть, пропали и часики. Время, которое они показывали, давно не было точным вороньим временем. Такие часики никогда верно не ходят. Сначала мне не хватало будильника. Несколько вечеров подряд новая, пугающая тишина не давала уснуть. По ночам меня будило привычное тиканье, но оказывалось, что разбудил меня стук собственного сердца. Кошка первой осознала смерть будильника, а Лукс ее вообще не заметил. Остановившиеся часы, скорее всего, не предвещали опасности, опасности или дичи, вот он их и не заметил. Привычные звуки не производили на него ни малейшего впечатления, какими бы сильными и громкими они ни были. Но стоило на охоте легонько скрипнуть сучку, как он тут же замирал и принюхивался. Теперь некому различать для меня безопасные и угрожающие звуки. Нужно быть очень осторожной. Кошка, правда, день и ночь начеку, но не для меня.
Только в мае погода стала по-настоящему хорошей. Пробежали два года в лесу, и мне пришло в голову: я больше почти не думаю о том, как они наконец-то найдут меня. Первого мая перекапывала и удобряла картофельное поле. Второе мая прошло точно так же. Пришло лето, и рядом с замерзшими, побуревшими весенними цветами из земли полезло все разом. Я снова занялась дровами и складывала под балконом новую поленницу. Зиме не застать меня врасплох. Десятого мая — было все еще по-летнему тепло — посадила картошку, с удовлетворением заметив, что на этот раз ее осталось больше. А я к тому же увеличила поле. Посадила бобы, и на этом главные весенние дела кончились. Решила поскорее перебираться в луга. Сена оставалось очень мало, и я выпустила Беллу с Бычком пастись. Всю зиму Бычок только ел да ел, да к тому же пил иногда снятое молоко. Я еще раз сходила на сеновал за сеном, чтобы по возвращении осенью у меня был под рукой некоторый запас. Плодовые деревья вовсю цвели, трава за неделю вымахала, а за стеной вокруг домика уже буйствовала крапива. Деревья в этом году зацвели очень поздно, зато можно надеяться, что их не побьют заморозки.
Потом снова похолодало и задождило, но ледяные великаны на этот раз раздобрились, и семнадцатого мая вновь установилась такая чудесная погода, что я начала перебираться в горы. В этом году мне было еще тяжелее, чем в прошлом, я все задыхалась и с пыхтением тащила тяжелую ношу. Трава в лугах уже стояла густая и зеленая, только в тенистых местах под деревьями осталось немного снега.
Кошка наблюдала за моими сборами с раздражением. Когда я хотела ее погладить, она холодно поглядела мне в глаза и не подумала замурлыкать. Она сразу все поняла, и я осознала, что недовольство ее справедливо. Под ее взглядом я чувствовала себя страшно виноватой. Все следующие ночи она спала не со мной, а на жесткой деревянной скамейке. В то утро, когда мы тронулись в путь, она вообще не вернулась домой. День был испорчен с самого начала. Сегодня я говорю себе, что Кошка пыталась меня предостеречь. Впрочем, вздор. Она просто не хотела оставаться одна, и ничего загадочного тут нет. Просто никто не хочет оставаться один, даже и старая Кошка.
Стоял чудесный летний день, но на сердце у меня было тяжело. Мне всегда ужасно тяжело расставаться, пусть и ненадолго. Я — человек оседлый, путешествия всегда делали меня несчастной. Мысли мои были дома, дом стоял на солнце с закрытыми ставнями. В покинутом доме есть что-то невыразимо печальное. Я поднималась в горы, а дома у меня нигде не было. В этот раз я не оставила на столе записки, и в голову не пришло. К полудню мы были на месте, это рассеяло мою задумчивость. Лукс с радостным лаем помчался через луг к хижине. Он вспомнил прошедшее лето и уже чувствовал себя в лугах совсем как дома. Я пустила Беллу и Бычка пастись и вошла в хижину. Неприятное чувство не проходило, но я собралась, немного отдохнула и взялась за дела. Принесла из хлева хворост и вымела годовую пыль. Я всё вспоминала Тигра и, открыв шкаф, на миг вообразила, что сейчас увижу спящего, свернувшегося клубком, котенка. Колени подкосились, пришлось крепко ухватиться за шкаф, пока не отпустила дурнота.
Позже я уселась на лавочке перед домом и, как оглушенная, уставилась перед собой. Все было как прежде: бочка с дождевой водой, чурбан для колки дров и дрова, словно они ждали наших старых утренних игр. Я знала, что дальше так идти не может, но была не в силах просто подавить горе. Мне всегда приходилось ждать, что оно созреет и выносится, а потом пройдет само. Но работать я могла. Пошла за хворостом и после обеда таскала к хижине одну вязанку за другой. Там раскладывала его сушиться на солнце. Одеяла и соломенный тюфяк вытащила на улицу еще с утра. Они не отсырели, но пахли затхло. Зимой хижину, должно быть, замело снегом по самую крышу. На этот раз я сразу принесла с собой побольше картошки и сложила ее в кладовой. Не было ведь никаких шансов, что удастся где-нибудь найти еще муки. Если она где и оставалась, так давно заплесневела или съедена мышами. На третий день подстрелила молодого оленя, разложила посоленное мясо по горшкам, завязала их и закопала в тени в снег. Я все еще чувствовала себя какой-то угнетенной, но Белла и Бычок были довольны. Иногда они бросали пастись, подходили к хижине и просовывали в дверь свои большие головы. Приходили не только из симпатии ко мне, но и потому, что я приучила их получать из моих рук немного соли.
Только на пятый день пошли с Луксом к обрыву. Все окрестности превратились в цветущие зеленые заросли. Поля и луга теперь по цвету почти не различить. Сорняки победили на всех фронтах. Проселки заросли еще первым летом, теперь же и от больших асфальтированных шоссе остались лишь маленькие темные островки. Семена проросли сквозь потрескавшийся от мороза асфальт. Скоро никаких дорог вообще не останется. Вид далеких колоколен на этот раз меня почти не тронул. Я ждала привычного приступа горя и отчаяния, но их не было. Было так, словно я уже пятьдесят лет живу в лесу, и колокольни стали для меня просто сооружениями из кирпича и камня. Меня они больше не касались. Я даже поймала себя на мысли о том, что Белла дает мало молока и я правильно оставила внизу маслобойку. Тут я поднялась, и мы с Луксом пошли дальше в лес. Собственная холодность меня потрясла. Что-то изменилось, и придется примириться с новыми обстоятельствами. От таких мыслей стало неуютно, но избавиться от этого чувства удастся, только если я переживу его и оставлю позади. Не следует пытаться искусственно длить жизнь старых горестей. Обстоятельства прежней жизни часто заставляли меня лгать; ныне же давно нет ни причин, ни оправданий для лжи. Ведь я больше не живу с людьми.
С началом июня я наконец-то привыкла к лугам, но все стало иначе, чем в прошлом году. То первое лето в горах неповторимо, да и не хотелось бледного повторения, я, как могла, противилась прежним чарам. И горный мир мне помогал, он замкнулся и стал чужим.
Дел было меньше, чем год назад, я ведь не сбивала масла. У Беллы было мало молока, и Бычку наконец пришлось довольствоваться одной водой. На день молока хватало, и я снова понемногу начала сбивать масло мутовкой. Бедная Белла, если не случится чуда, у нее больше никогда не будет теленка.
Как год назад, я часто сидела на скамейке и глядела на луга. Они не изменились и пахли так же сладко, но я больше не восторгалась, как раньше. Прилежно пилила валежник, оставалось много времени, чтобы бродить с Луксом по лесу. Но далеко мы больше не ходили, я очертила себе границы еще прошлым летом. Мне стало все равно, где там проходит стена, и не было ни малейшего желания обнаружить еще десяток разваливающихся, пропахших мышами избушек лесорубов. Верно, сквозь распавшиеся двери внутрь уже проникла крапива и прет изо всех щелей. Мне больше нравилось просто ходить с Луксом по лесу. Все лучше, чем вяло сидеть на скамейке да глазеть на траву. Неторопливая прогулка по старым тропкам, начавшим уже зарастать, всегда настраивала меня на мирный лад, но прежде всего — этому радовался Лукс. Каждый поход был для него великим приключением. Тогда я очень много говорила с ним, и он почти все понимал — по смыслу. Кто знает, может, он знал уже больше слов, чем я подозревала. Тем летом я совсем забыла, что Лукс — собака, а я — человек. То есть знала, но это потеряло всякое значение. Лукс тоже переменился. С тех пор как я стала уделять ему столько времени, он стал спокойнее и, казалось, не боялся все время, что я растворюсь в воздухе, стоит ему отлучиться на пять минут. Когда я теперь об этом думаю, мне кажется, что единственным великим страхом в его собачьей жизни было оказаться брошенным. Я тоже очень много чему научилась и понимала почти все его движения и звуки. Между нами теперь наконец воцарилось молчаливое взаимопонимание.
